квітуче і гірке

Дочь неуёмного Филомено, унаследовавшая от него три четверти характера и тяжелую руку... Которой она регулярно охаживала по шеям младших сестёр и братьев, а иногда — и старших...

Родилась Стефа 5 мая тысяча девятисотого года в доме немолодых бездетных родственников, у которых её, скитавшиеся по Российской Империи, родители остановились на пару недель... И семейные предания — на глазу голубом — рассказывают, что после неё в доме, где муж и жена без потомства прожили четырнадцать лет, стали один за другим рождаться здоровые сыновья. Целых четыре штуки...

Возможно, это — всего лишь легенда, но и сама Стеф рассказывала её спустя восемьдесят лет с гордостью и со смирением... «Ну вот так сбылось, я же не напросилася...»

Не напрашиваться, но получать всё, что хочется — Стефания это умела... И девяносто четыре года прожила, лёжа на воде и подчиняясь течению...

В годы войн и революций, когда часть семьи развернулась резко и стала двигаться в сторону, откуда когда-то пришла (Мануэль добрался до Литвы, а потом оказался в Польше. Мария осела во Львове и там разрослась до размеров недружелюбного клана. Исабель — правдами и неправдами доехала до истока и обосновалась в Испании, которую потом прокляла, ибо в конце тридцатых её сыновья встали по разные стороны фронта и погибли все до единого...) Стефания решила оставаться на месте и не сделала с места ни шагу...

В двадцать третьем году она вышла замуж за Тарана Ивана, сына пасечника — бедного бедняка по меркам папаши Фила. Причем, замуж выходила беременная (И жутко переживала, стоя за печкой и ногтиком её ковыряя, пока Филомено выламывался перед сватами пришедшими: «Это же дочка любимая, а не овца какая-нибудь, и я должен уверен быть, что ей будет житьё хорошее, не хуже, чем у меня...)... И сына — Ивана Ивановича — родила под снопом — свекровь — считавшая, что носить чадо ей ещё месяца два — послала Стефанию на покос — отнести косарям еду...

Потом родила Василия, Любовь и младшую — Клавдию — в ноябре тридцать второго — в самую голодуху. И выжила — с детьми и с мужем — в колхоз так и не вступивши — только потому, что соседи носили ей картошку за пазухой и кукурузу в карманах — в обмен на гадания о родственниках, вывезенных в лагеря, пропавших и потерявшихся...

И так — мелкими перебежками — через самые страшные годы... Оккупацию и войну — в настроении благодушном — не смотря на похоронку и две бумажки о том, что муж и сын младший числятся пропавшими без вести — рассказывала подругам, что «Вернутся все трое. Я ведь видела сон про три ножика — большой, поменьше и маленький — они заржавевшие были, но ни один не был сломан!» И оказалась права...

После войны — продолжая гадать и делать куколок обережных — просто жила — как трава — мало чем интересуясь... Грызлась за межу и воспитывала брата Хуана, жившего по соседству, и брата Мигеля, которого — до старости и до смерти его — считала младенцем и дурачком неумелым...

А перед смертью почти забыла русский язык и украинский тоже... И последнее, что сказала — на испанском: «Klava, quitar el espejo. Él me mira desde allí...»

P.S. На фотографии — слева Стефа, справа — её сестра Консепсьон... Двадцать один и двадцать лет, соответственно... Сфотографированы на фоне сарая, в котором стригли овец... Лица и позы такие у них потому, что они насмехались над братом Хосе, купившим фотоаппарат и воображавшим себя хроникёром...

Чересчур утончённая, слишком золотая. Похожая больше на Египет на пороге его упадка, чем на девушку семидесятых – студентку, спортсменку и комсомолку. А так как присутствие Египта всегда предполагает наличие римлян, римляне, конечно же, были. Лидия сама была своими римлянами. Сокрушала себя и всё вокруг себя рушила тоже…

Закончив школу с углублённым изучением французского языка и Днепропетровский Университет, проучившись полтора года в аспирантуре, Лидия в один момент смела всё эти достижения, встретив на Дне рождения подруги некоего Николая – младшего сержанта, прибывшего в отпуск.

Он казался её маме принцем, несмотря на маленький рост и грассирование. Но, слишком правильный, надоел Лидии слишком быстро. Быстрее даже, чем аспирантура. И вскоре получил от-ворот-поворот. Мама умоляла её одуматься и в качестве весомого аргумента приводила начавший округляться живот, но Лидия была непреклонна. «Лучше уж подколодный змей, - сказала она, - чем какой-то задрипыш, мнящий себя Октавианом Августом!» ( ... )

неймовірно складно влаштована хрінь. Організм з такою кількістю планів, зв'язків та залежностей, що навіть Батько її та Керівник вважав за краще не вникати у все сам і призначив собі заступників.

Заступниками він обрав вірнів. Тобто, ніби як ангелів (ну так, ті, які точно такі ж, тільки без крил, але з ґудзиками перламутровими)... Не-Вісники-а-Охоронці.

«Ти зберігатимеш Воду, ти – Молоко, ти – Корів… Тобі – Трава, яку їдять корови; тобі – Насіння трави; тобі – Вітер, що приносить це насіння з гірського пасовища в низину…»

Вибрав вірнів і дав їм місто Валіт Хауер на околиці світу і право розпоряджатися на їх розсуд пані Землею, надрами її та водами.

І все при ділі. Всі задоволені. Скрізь порядок. Тиша. Гладь. Благодать.

Люди вже створені, але поки що – нерозумні. Копаються в пісочкові на березі Індійського океану. Ліплять паски, луплять один одного лопатками по голові, з'ясовуючи, чий замок кращий, чия дружина красивіша… ( . . . )

Дуже розумна книжка. Тираж у неї, правда, був зовсім невеликий – на 12 лютого 2010 року – всього 7657 екземплярів – по штуці на душу. Зате зарозумілості у кожного рядка й у будь-якої літери книжки тієї було більш ніж предостатньо...

Зарозумілість їй дісталося від першого її автора, мабуть… Автор той знав латину і грецьку, умів читати чужі думки, запалювати вогонь одним клацанням пальців і сказав якось Папі Сильвестру Другому: «Дострибаєшся ти, братику мій, з тією своєю просвітою для народів усіх!»

А ще автор одружився з Каррі, яка не за нього заміж вийти мала колись, і з нею започаткував славний род Моррізів, до якого належу і я.

І якось так сталося, що початок роду мого збігся з початком книги… Тобто, вийшло воно зрозуміло як – напився Анхмар алкогольних напоїв різноманітних на честь народження першого сина і вранці було у нього дуже велике похмілля. Таке страшне й неприємне, що навіть з ліжка злізти він себе змусити не зміг. І сидів отак в простирадлах і в пухових подушках, а голову його (яка й без того боліла вельми була) свердлила якась думка – розумна й оригінальна. Якою він поділитись хотів би в листі до того ж таки Сильвестра, брата свого во Христі.

«Дідько, як недоречно!» - Подумав Анхмар і став по підлозі біля ліжка нишпорити рукою, щоб чимось на чомусь думку ту настирливу таки записати. Але нічого не знайшов, крім винного осаду на дні кружки, яку останньою вчора – у ліжку вже – допивав. От ним він і писав. На тому, що перше потрапило під руку – на другій своїй руці, на шкірі передпліччя. ( … )

а потом помер. И на похороны его собрались его друзья. Один из которых взял слово на поминках товарища и сказал:

- Сегодня мы похоронили дорогого нашего Константина Хосевича, человека, который до конца своих дней смог сохранить детство в своём сердце.

После этих слов лицо вдовы Константина Хосевича слегка перекосилось, но она вовремя вспомнила, что о «покойниках либо хорошо, либо ничего» и промолчала.

А могла бы рассказать о том, что это такое – быть замужем за ребёнком. И тридцать шесть лет изо дня в день следить, чтоб он не забыл позавтракать и одеть чистые (и парные, что немаловажно) носки… И встречать его у проходной КБ в день аванса и зарплаты, и вести его за руку домой мимо магазина игрушек, куда он мог бы зайти и где он мог бы потратить все деньги на авиамодели и магнитный конструктор… И покупать ему мороженое и пиво за выбитый ковёр и поклеенные обои… И бояться заболеть, ведь Костя, посланный с рецептом в аптеку, вполне может вернуться без антибиотиков, но с букетом для поднятия боевого духа прихворавшей супруги… И страшиться завести настоящих детей… И не завести их…

Могла бы она поведать о том, как сто миллионов раз обещалась развестись с недоумком, но так и не решилась. Ибо мама говорила ей: «Кто тебя, Людка, так вот ещё любить будет?», а подруги охали и твердили: «Людмила, такой мужик – не пьёт, не гуляет, тебя ни разу пальцем не тронул…»

А ещё могла бы признаться в том, что все годы, прожитые с Константином Хосевичем, каждый божий вечер молилась только об одном – чтоб Бог не дал ей умереть раньше… Ведь «Костик же сущее дитё, он же ж с голоду сдохнет и кошка Мурка, бедняжечка, вместе с ним тоже умрёт»…

Повинуясь правилам приличного тона Людмила Степановна промолчала, а я, двенадцатилетняя, случайно подслушавшая её мысли, решила, что замуж не выйду никогда-никогда, ну разве только после трепанации черепа и последовавшей за этим полной трансформацией личности, может быть…

названная Зоей в честь великомученицы-комсомолки, той, которая не отреклась и не предала. Имя Зое дала мама, Евгения Мануэлевна, женщина изо льда и стали, неспособная прощать и идти на компромиссы.

Папа Зои, Леонид Иванович, не раз обмороженный маминой холодностью и часто разбивавший себе лоб о её твёрдые убеждения, однажды собрал чемодан и переехал жить на другой конец города, к женщине потеплее и помягче… Сразу же после этого мама настоятельно посоветовала Зое забыть о том, что у неё есть отец, и даже имя подлого отступника стереть из памяти на веки вечные.

Зоя попыталась, но не смогла. Она пошла в дедову испанскую породу – слишком много сомнений, слишком много горечи… Черное, оливковое, с шоколадной глазурью… Взрывоопасная смесь, лишь слегка прикрытая маминым воспитанием – не лениться, не сдаваться, не идти на попятную, не жалеть и, конечно же, никогда и ни за что никому ничего не прощать… Понятное дело, постепенно охлаждавшаяся и металлизировавшаяся Зоя ещё издалека отпугивала потенциальных друзей и возможных кавалеров. Зато карьеру делала успешно и ни от кого не зависела.

Но, когда мама умерла (вдруг сделала шаг назад от плиты, на которой варился суп, схватилась за грудь и медленно осела на пол) Зоя впала сначала в депрессию, а потом в панику – до неё вдруг дошло, что она осталась одна. Совершенно одна.

Тогда Зоя стала разыскивать папу. Через маминых двоюродных тёток, через его старых сослуживцев, через городскую справочную службу она нашла адрес. И, не дав себе времени на раздумья, села за руль и поехала искать его улицу и его дом.

Квартиру, где жил папа, Зоя нашла без труда. Вот только папа там больше не жил. Дверь ей открыла с трудом передвигающаяся, седая женщина. Та самая. К которой сбежал когда-то отец. Которая прожила с ним всего девять лет и не нажила детей. Которая давно его похоронила.

И которая Зою приняла, как родную. Потому что обе они любили Леонида Ивановича, и потому, что им друг перед другом не нужно было притворяться сильными и не страшащимися потерять кого-то любимого…

которая умела превращаться в женщину, но никто этого не замечал. Только её мама попросила однажды «не строить глазки мистеру Эглеру, моему жениху!», да и то в шутку, ведь она и не собиралась воспринимать Лу как потенциальную угрозу своим матримониальным планам.

Наверное, так и проживала бы Лукреция скучную девочковую жизнь лет до восемнадцати, если бы однажды, раздавая ученикам проверенные сочинения, учитель Стивенсон не сказал роковую фразу: «Мисс Р., стыдно, четыре ошибки, и похвалить Вас можно разве что за почерк – совершенно зрелый женский почерк без всяких выкрутасов – постарайтесь его не испортить, ведь он Вам пригодится, когда будете устраиваться секретаршей – на другую работу с такими успехами в учёбе можете и не рассчитывать!»

Вечером того же дня Лукреция нанесла господину Стивенсону ответный удар – она написала письмо своим чудесным почерком. Письмо начиналось словами: «О, милый Джонатан, ты просил меня не писать тебе, но я не смогла удержаться – всё моё тело горит огнём страсти, стоит мне лишь подумать о тех чудесных днях, которые мы провели с тобой в Остине…»

Письмо Лу отправила через неделю из Бивер Крик, куда мама повезла её, дабы в расслабленной обстановке объявить дочери о своём намерении выйти замуж в пятый раз.

А когда Лукреция, с загипсованной ногой и мыслями о том, что «Эглер – не самый худший вариант!», и её помолвленная мама вернулись домой они узнали, что миссис Стивенсон подала на развод… Несмотря на то, что мистер Стивенсон никогда в жизни не был в Остине, и вообще предпочитал объезжать стороной Техас и Оклахому… Несмотря на то, что муж доказывал ей, что почерк на розовом конверте до боли напоминает ему почерк его ученицы мисс Р., которая, очевидно, решила с ним жестоко пошутить…
«Такими вещами не шутят, дорогуша!» - Сказала бывшая жена господину Стивенсону после заседания суда, оставившего ей дом и трёхлетнего сына Джонатана-младшего.

Как же она ошибалась! Окрылённая успехом, Лу с мая 1984 по сентябрь 1986 года отправила ещё четырнадцать подобных писем. Десять из которых имели тот же оглушительный успех, что и первое. Последнее послание было адресовано её собственному отчиму и Лу не могла отказать себе в удовольствии подписаться в конце «твой навеки Джим!»…Тем более, что подозревала в Эглере «эту грязную страстишку к мальчикам с бензоколонки»… И уж конечно же потому, что к тому времени так набила руку, что могла писать в каком угодно стиле и каким угодно почерком…

Сейчас она утверждает, что, в конце концов, делала доброе дело: Мистер Стивенсон, после развода и непродолжительной депрессии, ударился в писательство и дописался до какой-то там премии и до лекций в университете. А Эглер переехал-таки в Сан-Франциско и открыл там сеть кафе вместе со своим бой-френдом. Но мне кажется, что мисс Р. (которая давно уже мадам Л.) всё-таки что-то там гложет…