квітуче і гірке

Всі кинулися писати – хто роман, хто фанфік, хто лист у жилконтору. І мабуть тому, що навколо письменників, як за банею будяків, біля мене то тут то там постійно виникають розмови про літературу, як про магічний процес. Точніше – як про різні магічні процеси.

Бо писати й одночасно проштовхувати якесь свої бажання у Світ можна багатьма різноманітними способами. Два з них – найпростіші і найчастіше використовуються.

Перший – зовсім простий. Берете зошит і пишете своє власне майбутнє. Але без слова «буде». А так, наче все те, що ви бажаєте мати, у вас уже є.

Пишете наприклад: «18-те липня. Я вийшла з басейну о шостій й піднялась на другий поверх свого будинку, бо мені подобається з балкону спостерігати за тим, як додому з роботи повертається мій чоловік. Зазвичай я спочатку бачу лише куряву на дорозі, там, де нагріте повітря висить між кипарисами, а вже потім з-за живоплоту виїздить його автомобіль... Блаблабла. Бла бла бла...»

Головне тут – писати від першої особи. Про себе. Й ніяк себе не стримувати у своїх прекрасних фантазіях. Не осмикувати. Не казати собі й своїй руці, яка текст виводить: «Ти що? Чи не трісне губа? Чи не забагато ти хочеш?!»

А – най-найголовніше – написавши все, що в голову йшло – нікому це не показувати. Бо це – ваш особистий щоденник. Просто події, що описані в ньому, не відбулися іще. Просто ви прямо зараз закладаєте фундамент для них і готуєте будматеріал якийсь.

Другий спосіб – більш складний. В ньому більше правил і пересторіг. Бо в ньому ви вже знаєте своє майбутнє, але не можете демонструвати його, а можете лише вкладати у майбутнє своє силу людського сприйняття і підтримку людей, яким ви показуєте майбутнє, як ідею, як щось вами написане.

Я саме цей спосіб дуже люблю.

Я намагалась використати таку магію, коли писала «Roma-amoЯ». Я, здається, роблю зараз це з фанфіком «N.F. + T.T.R. + A.L.»

Головне правило тут: Автор має писати щось, що закінчується саме тим, що він сам хотів би мати в житті. Але йти до цього потрібно тим шляхом, яким сам автор ніколи би не пішов.

В Ромі я правила цього не дотрималась. Стратила на моменті у готельній ванній кімнаті. Бо не знала, що можна придумати для ситуації напів-випадкового й дурацького «першого разу». І взяла те, що у мене було. Те, що сталось зі мною і було вже колись пережито.

Цього робити неможна. Треба слідкувати, щоб в текст, який пишете як текст магічний, не потрапляли самі ви. Ваші емоції – так. Але не ваші спогади. Не ваші мрії. Не ваші манери. Не ваші звичайні способи вирішувати якісь проблеми, або розв’язувати якісь ситуації.

Саме тому – коли я зрозуміла, що не просто фанфік для Антоніни пишу, а вже намагаюся в магію зіграти якусь – я зачепилась за те тріо, яке в мене завжди перед очима є.

Бо там жінка не схожа на мене нічим. Бо я ніколи-ніколи не буду така смілива, як вона, й така вільна. Я ніколи не зможу, як вона, сказати двом чоловікам, яких бачу уперше: «Вам не здається, що тут занадто багато народу? Давайте підемо на пляж і подивимося на ее-е зірки...» Я ніколи не запропоную чоловікам, яких знаю півтори години всього лише, поцілуватись один з одним на пляжі, бо: «Я хочу подивитись на це...»

Тому – тут не я, тут хтось інший. І історія не про мене. І ситуації зовсім не ті, які я би вибирала для себе.

З мого тут – лише відчуття правильного фіналу. Кохання. Шлюбу. Сім’ї.

І, звісно, зворотній зв’язок. Бо саме заради нього це й робиться. Бо на ньому все це працює.

Тому, що у другому варіанті – най-найголовніше – показати це людям і отримати реакцію. Зачепити чимсь читачів. Дати кожному побачити щось своє, особливе і особисте. А потім зібрати ці відчуття впізнавання і на ним вже будувати своє власне майбутнє. Бо кожне «впізнавання» читачем у вашому тексті чогось «свого», читачевого – це ще одна цеглинка в будівлю. Бо враження читача, що те, що він читає – «це добре» - це цемент для стіни.

І хай мене пробачать за це і авторка поттеріани, і бідолашечка Драко, угу...

В цій історії було смішно вже, коли про Арманда було , але тоді я просто посміялася, а потім списала на збіг це. І на Ноосферу самособой...

А вночі було вже не так щоб дуже весело. Бо вночі я сиділа, писала ще доповненя до фанфіка (ніхто ж і не думав, що мене зразу відпустить, авжеж?)... Писала сиділа, писала. Не чіпала нікого. І ось.

Знову мені знадобилося – від імені Джиневри – згадати про цей їх зв’язок, пояснити причину тяжіння. І знову під руку полізло порівняння парочки Поттер-Мелфой із золотим галеоном... І тут...



Тут мені немов щось говорить: «А ти, Сано, погугли хоч, як той галеон золотий виглядав у авторки книги. Мають же бути малюнки з аверсом й реверсом, бо це в фільмах монети показували трохи, мельком та здаля, але може в книжках вони більш детально описувалися і хтось навіть малюнки зробив...» ( . . . )

Чтобы больше не засорять ленты друзей друзьям своими бессвязными выкриками о политике и о прозрениях — завела — по совету доброго Оливера — себе мелкий Twitter...

Теперь очень удобно. Почувствовала и написала. Написала и сразу порадовалась. Потом сопоставила с новостями, удовлетворение своё получив. И написала опять, очередное почувствовав...

В общем — миллиона удовольствий. И что очень удобно — точное время моего озарения зафиксировано на века и навеки (ну, если конечно я в это время была от компьютера недалеко)...

И в общем ещё раз, как сказал только что в эфире прямом господин Сиппаратир — кому-то, мной не опознанному: «Я не знал. Но всё-таки знал. Где-то на уровне поджелудочной. Там где оно сосало...» Очень точный диагноз... ( . . . )

Месяц Апрель закончился и месяц Май начался. Всё, кто вчера смог уснуть — сегодня в мае проснулись. Некоторые - мертвецами. А некоторые — не только в мае, но и ещё кое-где. И были даже такие, кто отрубился дома — перед телевизором в кресле, а — продравши на рассвете глаза — обнаружил себя в шезлонге — на берегу Тирренского моря. Этим и тем, кто в Белый Город отчалил — наверное повезло. С остальными — пока не очень понятно. Но, по ходу, самое важное мы таки не упустили...

Ну, и пока они там разбираются — я тут пока поддержу инициативу прекрасную, ходящую по Интернету. Покажу свои семь песен Апреля. Тем более, что одна из них — вполне себе «первомайская» и соответствует очень даже и духу времени и настроению тоже... ( . . . )

Со мною такое часто случается — затишье, а потом совпадение. Кто-то спрашивает, я отвечаю. Но — отвечая — думаю: «А нафига я рассказываю это вот этому вот человеку, вот здесь, вот сейчас? Вот зачем?...»

В общем, я не говорила никогда никому об одном происшествии, случившемся со мною тогда, когда мне было лет двадцать семь... Я толком его даже не вспоминала.

Но сегодня мне задали вопрос наводящий, в беседе о царстве Базальта. Я начала отвечать. И — выложила — как на духу. Я до сих пор не знаю — зачем. Но — надо так надо. Поэтому я перенесу свой монолог из Скайпа — сюда, чтоб не потерять его. Ну, и чтоб опять не забыть... ( . . . )

Сегодня двадцать седьмое, последняя пятница года и по сложившиеся уже, кажется, традиции постить «Календари» — я пощу свой календарь...

Сначала я хотела как-нибудь извернуться и соорудить тут что-нибудь оригинальное. Потом я поняла, что у меня сил так мало, что хватит меня опять лишь на мужиков бородатых, с пирсингом татуировками. Нет, это странно, конечно, потому как сама я из растительности на лицах мужских предпочитаю скорее щетину и к рисункам перманентным на коже отношусь очень сложно (то есть, люблю их лишь на любимых), но... Это всё зима, точно точно. Зимой я делаюсь странная... Поэтому, друзья, всё вот так вот... ( . . . )

Добрый мой муж на днях вот сидит перед компьютером и на руках держит сына. Сын орёт благим матом — у сына колики, у сына резь в животе, характер непростой и вообще — всё в этом мире его пока раздражает, кроме пары предметов... Добрый мой муж — который сыну отец — говорит: «Будешь вот так орать и я в четверг, когда в ЗАГС поеду получать Свидетельство о Рождении твоём, назову тебя не Константином, а Мордехаем или же Балтазаром!» Нет, сына эта угроза ничуть не испугала (Наверное, по сравнению с претерпеванием колик — быть Мордехаем — фигня!), но я вот тут задумалась...

О том, как достаются нам имена наши... Я, например, всегда думала, что — если рожать мне придётся-таки — я буду рожать сыновей... И у меня для первого сына было давным давно заготовлено имя... Я хотела назвать сына Фёдором (Угу, в честь Федерико Гарсии! И на этом месте мой брат всегда вертел у виска пальцем указательным — ему почему-то казалось, что называть Корвэ будущего в честь Корвэ расстрелянного — это немножко неумно...)...

Но — сначала у меня дочь родилась (И, очевидно, ей повезло — Фёдором она не зовётся...)...А потом, когда я забеременела ещё раз и со вторым животом (Уверенная на 100%, что у меня там — дочь вторая...) пошла на УЗИ и услышала: «У вас будет мальчик!» — идея назвать сына Федей снова зашевелилась. Но супруг её задавил сразу же и навсегда... И пришлось — ради сына — расширить моё предложение.

К сентябрю этого года у меня список был из четырёх имен, на которые я согласна была: 1. всё тот же Фёдор (Ну, надежда обычно помирает последней и очень долго отходит...); а ещё 2. Евгений; 3. Валентин; и Константин — 4... ( . . . )

Я продолжаю играться в писателя, так же, как делала это нескольких месяцев предыдущих. Мне кажется, я ещё не устала. Поэтому — не перестала... Я пока ещё пишу и пока ещё выкладываю новую свою писанину «отложенными постами» на месяц вперёд... Сегодня — вот тоже...

Попытка двадцать вторая: Габриель Гарсия Маркес. «Любовь во время чумы». Страница 97.

Даже самой себе она не могла объяснить, почему приняла от него письмо. Нет, она не упрекала себя, однако обязательство дать ответ угнетало её всё больше и в конце концов стало мешать ей жить.

Иногда она вынимала из-под матраца синий, уже изрядно измятый конверт, вытряхивала из него три листка голубой бумаги, исписанных мелким настойчивым почерком, и перечитывала — иногда с начала до конца, иногда по диагонали, иногда пробегая глазами наизусть заученные места.

Иногда она даже несла перечитанное из спальни в кабинет, садилась за стол и, пристроив в круг зеленоватого электрического света тетрадь, из которой обыкновенно драла листы для черновиков и заметок, брала в руку карандаш и задумывалась над первыми строчками.

Но ни разу её — обыкновенно резвая, часто опережающая мысли — рука не двинулась дальше пары вежливых фраз: «Здравствуй, дорогой Энтони! Должна признать, твоё предложение кажется мне заманчивым...»

Слова сменяли друг друга. Хороводили синонимы, сменяя друг друга в клюве изъеденного синего faber castell. Были минуты, когда вместо «заманчивым» на бумагу просилось и выкатывалось трусливое «неожиданным», а пару раз она с изумлением глядела на то, как пальцы нажимают на выползающее из огрызка тяжеловесное «шокирующим»... Но — как бы не начиналось её послание — оно всё равно всякий раз оказывалось вырванным, сорванным с пружины, скомканным и отправленным не адресату, а в мусорную корзину, стоявшую под её столом. ( . . . )

Вычищала вот только что папку «Сана», занимающую сектор огромный диска G выносного... Освобождала её от лишних людей и от отживших проектов. Чистила, чистила. И наткнулась вдруг на картинку, сохранённую зачем-то когда-то.

Картинка — на самом деле — только фрагмент картины Рогира ван дер Вейдена. Большой и печальной картины. Но я на осколок наткнулась и я на картинку смотрела. Смотрела, смотрела. И вдруг поняла, что — если бы я захотела на чашку себе напечатать рисунок какой-нибудь, то — выбрала бы именно этот.



А если учесть, что из чашки я чаще всего пила бы свой кофе, разбавленный молоком (полупрозрачным, хоть на упаковке написано, что жирности в нём целых два с половиной процента), то чашка, в конце концов, стала бы не просто посудой, а символом любви бесконечной, смешанной с горечью и слегка подслащённой...
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
А так как я особа не только употребляющая регулярно растворимый Nescafe пережжённый и не только влюблённая и постоянно влюбляющаяся, но ещё и любопытная очень, то — хочу посмотреть на то, что выбрали бы вы, друзья мои, для своих кружек кофейных, ну, или чашечек чайных... Покажите картинки мне, что ли... Интересно же невероятно...

А вот там, между прочим, проходит голосование и ведётся борьба за почётное звание «Мистер Лето 2013»...

И я не могу не признать, что я там — руками обеими — за кандидата, Леной представляемого... То бишь, за господина Кристофера Хивью... Нет, ну прекрасен же, ну честное слово! Как, впрочем — на мой вкус извращённый — прекрасен любой Лондгрен... И — при такой красоте-то — можно даже закрыть один глаз на то, что какие-то рыжие Гардиры, а, может, и некоторые, господипрости, Ардиоры, вдоволь у Кристофера порезвились на древе генеалогическом и искупались в крови его...

В общем, девушки, идём, голосуем — с чувством, с толком, и с расстановкой... Потому, что — лето заканчивается уже и рано или поздно закончится. И промозглую осень нам нужно будет как-нибудь пережить. А для переживания — суровые рыжие Лондгрены (даже, если они Гардиры наполовину и, простигосподи, чуть-чуть Ардиоры) — это самое то...



Голосовать может всякий, кто в ЖЖ зарегистрирован. А ежели вдруг кому нужны ещё доказательства непревзойдённости сего кандидата, то — вот тут посмотрите... Хотя, блин, какие ещё могут быть нужны аргументы при взгляде таком и при такой бороде!

И надеюсь, что я не ошиблась с датой «отложенного поста» для ЖЖ своего... Ибо я — не присутствуя, вполне вероятно, или, что ещё более вероятно, присутствуя, но помалкивая о том, о чём мне всё время хочется поговорить — но всё-таки собираюсь продолжать играться в писателя... Я намерена это дело как-нибудь, но доводить до конца...

Правда, до конца может быть ещё далеко — ибо книг у меня ещё много... Хотя, не исключено совершенно, что я буду потому лишь играть и играть, что только эта игра и будет давать мне шанс высказаться о том, что на сердце... Хоть что-нибудь, но сказать... Так что — вот Дюрренматт и очередная попытка...

Попытка №19: Фридрих Дюрренматт. «Судья и его палач». Страница 129.

Но тут сквозь боковое стекло, по которому широкими полосами стекал растаявший снег, его взгляд привлекла к себе фигура, появившаяся за левым от входа зарешеченным окном. Нет, он её не узнал. Он не видел лица, он даже с цвет её платья не смог бы определить с такого расстояния, глядя сквозь грязные фильтры ранней зимы и четыре слоя запотевших, нечищеных стёкол.

Он снял очки. Сжал пальцами переносицу до боли, до чёрного пятна, начавшего расплываться чернильной кляксой по его зрению. Потом убрал руку и посмотрел ещё раз туда, где, как ему показалось, он увидел её.

Ещё более нечёткая, похожая на колеблющуюся тень, полурастворённая в воздухе его близоруким прищуром, она продолжала оставаться на месте. И, может быть, даже сделала шаг вперёд. Протянула медлительно руку и сдвинула в сторону кружевную занавеску, мешавшую ей смотреть на плохо знакомую улицу.

Её фигура, освещённая всеми имевшимися в той комнате лампами, проступила чётче, оформилась, стала густо-сиреневой. И лишь в том месте, где она приблизила лицо к окну, её скрывал пар дыхания, кругами расходившийся по вертикальной холодной воде, по плывущему вниз отражению.

Он испугался. Ему показалось, что она узнала его машину, увидела его. Он ждал, что вот сейчас она закричит, позовёт на помощь, разломит рукою раму. Он ждал сирены, топота сотен ног, ора, проклятий, побоев. Но она не двигалась. Не шелохнулась и улица. И непотревоженная тишина оставалась на своём месте. ( . . . )

слово «быстро» не всегда означает «через 15 минут» или хотя бы «завтра»... Но без его помощи я бы не обошлась в этом случае. Ибо своему вдохновению я не доверяю теперь.

Я с вдохновением уже прокололась однажды — накатав на духу одном формулу, которая должна была, по идее, мне всего лишь лгать запретить (хорошо хоть — не всем и всегда, а только одному человеку)... Но, как потом оказалось, обладала такой дикой силой, что и тормоза отменила. И я теперь (человеку этому самому, хорошо — лишь ему одному) не только врать не могу, но не могу не высказать правды, хранящейся в сердце... И это невыносимо почти — ибо, ложь не проходит сквозь зубы, а правду — не удержать...

Но зато я теперь учёная, и теперь — чтоб дров не наломать — я вдохновение всякий раз скептицизмом проверяю. Сиречь, формулу любую, мною написанную, Оливеру отправляю — дабы он посмотрел трезвым взглядом на неё и последствия оценил в случае, если творчество моё в работу таки запустить... Но — как я сказала выше — Оливер очень часто до последнего тянет резину и то, что я — навдохновлявшись — накатала за полчаса — проверяет полмесяца... Но потом присылает в Skype короткое: «Ок!»... И на радостях я бегу в свой ЖЖ с новою формулой.

Эта вот, которую я сейчас покажу, написана под конкретную просьбу конкретного человека, у которого была конкретная проблема — в жизни у него происходило нечто, его очень тревожащее, и при этом не покидало его ощущение, что происходит это не просто так, а кем-то со стороны инспирировано... То есть, смысл формулы, называющейся

CUBBER TAUPVER SAF
именно в том, чтоб, в дело запущенная, она понять помогла — оправдаются ли подозрения о паршивце, в тылу затаившемся. И потом уже — зная причину и того, кто этой причиною стал — пытаться разбираться с тем, что происходит плохого...



Формула проста как те гаммы, которые соседская девочка на пианинах играет. Нужно всего лишь написать её на салфетке. В салфетку насыпать горсть тёмной фасоли. Закрутить узелком. И спустить в унитаз (те, кто поромантичней, могут снести к ручейку али к реке, но — проточная вода — это всего лишь вода и выбор наш — унитаз)...

Когда — в трубах канализации — салфетка размокнет, размоется и разбухнет фасоль — вредоносная личность тоже должна завонять. То бишь — возникнуть незваная вдруг и, может быть, даже — возникнув — начать предъявлять претензии...

Посему — удачи всем тем, кому пригодится плод моего вдохновения. Ищите вонючку и отмывайтесь потом от того, чем она вас забросала... А я подержу кулачки...

P.S. И, да, я — хоть и страдаю от недержания правды и мечусь иногда по стенкам — но я ни на секунду не пожалела о том, что на меня тогда (у чужого окна кухонного) вдруг снизошло вдохновение. Я знаю — так было надо. Я знаю — если бы я могла сейчас лгать (всем и ему в том числе) — было бы только хуже. В первую очередь — мне. Ибо враньё (ему, а не всем, не надейся, Оливер мой дорогой) причиняло бы мне ещё больше боли, чем есть...

Сиречь, я сейчас буду продолжать измываться своею игрою над писателями приличными. В частности — над Кортасаром... Не, я понимаю, конечно, что дон Хулио не заслужил обращенья такого, но — традиция это традиция...

Попытка №16: Хулио Кортасар. «Выигрыши». Страница 149.

Клаудиа взглянула на него и отвела глаза. Она хорошо знала этот угрюмый тон, каким обычно говорят мужчины, раздражённые женскими капризами и не желающие их понимать и тем более вникать в них. «Он сочтёт меня истеричкой, как все, - без сожаления подумала она. - Возможно, он и прав, не стоило говорить ему обо всём этом».

На миг она остановилась. Собрала волосы в хвост, перехватив их той резинкой, которую до этого час теребила в кармане, растягивая на пальцах и отпуская так, чтобы, хлопая о раздражённую кожу запястья, та не позволяла ей уснуть на ходу.

Потом Клаудия решила разуться. Сбросила босоножки и наклонилась, чтоб подхватить их за золотые ремешки и броситься догонять его, ушедшего немного вперёд.

«Это была плохая идея, Кла, - в сотый раз сказала она себе... - Это была плохая идея — заставить его отказаться от вызванного такси и предложить прогуляться пешком...»

Они шли и шли. Он впереди, она — отставая на пару шагов, щурясь от узких и обжигающих, словно алые нити лазеров, раздробленных кронами деревьев лучей заходящего солнца. ( . . . )

То есть, мне нужно продолжать в писателя играть... Хотя, может быть и не нужно (Супруг вон на это мне уже не раз намекал...); хотя, может быть, и не стоило бы тратиться на эту игру чепуховую, распыляться и растекаться мыслию по древу. Но я так привыкла уже играться по понедельникам, что не могу отказаться... Тем более, что с какого-то времени эта игрушка моя стала прекрасным поводом сбросить с себя напряжение (Да, и то самое тоже...)...

И сегодня — как повод для сброса — у меня дядя Джойс со своею цитатой, от которой спиралезируются не то что волосы, а и мозги, спрятанные под волосами — в коробке моей черепной. Но, в принципе, я могла бы, конечно, припоминая перипетии романа его, ожидать чего-нибудь позабойней... Так что — мне, можно считать, повезло...

Попытка №14: Джеймс Джойс. «Улисс». Страница 199.

Мисс Кеннеди печально прогуливалась, выйдя из полосы света и заплетая выбившуюся прядку волос за ушком. Печально прогуливаясь, уж золотом не сияя, она закручивала, заплетая прядку. Печально заплетала она загулявшую прядку за изогнутым ушком.
- Уж кому раздолье, так это им, - печально возразила она. И небрежно взмахнула серой перчаткой, снятой с левой руки, в сторону собачьей своры, собравшейся у серой стены, ограждающей сад городской от серости будней, праздновать свадьбу собачью.

Я покачал головой и сказал:
- Не всем из них, не всем, милая мисс Кеннеди... Некоторым ничего не достанется и останется лишь побегать и посмотреть за теми, кто будет серьёзно занят штопаньем этой маленькой рыженькой сучки...
Мисс Кеннеди покраснела и хмыкнула в пальчики. Шесть поколений мелких землевладельцев, предшествовавших её появлению на свет, живших в полумраке и закопанных в землю под Килкенни, вздохнули в своих гробах и со спины перевернулись на бок.
- Ах, какой же вы всё таки охальник, мистер Фицуолтер, - сказала она, улыбаясь, и прядка золотистых волос, не удержавшись за ушком, выпрыгнула ей на лицо и кончиком хвостика прилипла к уголку розовых влажных губ. ( . . . )

И, скорее всего, мне предстоит продолжить в писателя играть... Суть игры такова: Берёшь с полки книгу (я буду брать по порядку — слева направо и снизу вверх) и наугад открываешь. Находишь на открытой странице последний абзац и его переписываешь. А потом — отталкиваясь от абзаца чужого — нужно вывернуть свою мысль как-то так, чтоб она была связана с текстом изначальным, но — своя и о своём, и при том, чтоб была с сюжетом понятным, с началом и с логичным концом.

Попытка №12: Джон Апдайк. «Кролик, беги» «Кентавр» «Ферма». Страница 543.

Я проснулся, и, как это часто бывает, действительность словно бы продолжала сон, только все соотношения оказались смещёнными. Я был в спальне, а снизу доносился голос Пегги. Свет шел снаружи: лучи утреннего солнца, чуть притенённые сеткой от насекомых, косо ложились на широкие подоконники. Голубые занавески были раздвинуты и маленькая спальня уже не была похожа на аквариум с морскою водой, как это представлялось во сне. Пузатый платяной шкаф, принадлежавший когда-то бабушке Пегги, не выглядел больше куском коралла, опущенным в угол стеклянного куба заботливой хозяйской рукой. Сброшенные на пол простыни не напоминали островки песка, прикрывающего галькою выложенное дно. А алое платье, брошенное вчера небрежной рукою Пег на резную спинку кровати перестало быть зависшей в завихрениях воды, шевелящей лениво плавниками рукавов, ленивой рыбой.

Сползать с постели и спускаться в кухню, где Маргарет и её мать звенели посудой, приготавливая завтрак, и где разговаривали на, как мне слышалось, повышенных тонах, желания у меня не было. И я остался лежать, вытянувшись и заложив руки за голову. Солнечный свет, всё более яркий и настойчивый, медленно переползал с пола на стену, а с неё на низкий потолок, обнаруживая на желтых обоях следы маленьких рук грязнули Пегги и попытки затереть ластиком её же каракули.

Я услышал прорвавшееся ко мне снизу сквозь перекрытия и доски дубового пола, несколько раз повторившееся моё собственное имя, и стал прислушиваться к разгоравшемуся разговору. ( . . . )

такие вот странные ночи, когда тело, уставшее после долгой вечерней прогулки по центральной улице города (от универмага «Украина» до памятника композитору Глинке, с кругами — заходами по пути в тенистые дворы серых «сталинок» и парки незамощённые); когда плоть, реагируя вдруг на Луну, отключает мозги и начинает творить само по себе... Своё...

И ладно бы тело — руки, голове не подчиняющиеся — рисовало бы или писало б стихи, но оно — своевольное — выводит вдруг формулу моей Настоящей Любви...

Настоящей потому, что мне ведь, и правда, чтобы любить кого-нибудь, не нужно ни повода, ни причин, ни даже мозгов, наверное...

Ибо мозги мне только мешают. Они взвешивают, они проверяют, они суются везде с логикой своей и со своим IQ... Они заставляют не верить себе, не доверять ощущениям; заставляют во всём всегда сомневаться и повода искать разлюбить...

В общем, зачем мне мозги, если тело устало и есть Луна и бумага, на которую я могу гелевой ручкой вынести из сердца пылающего моего всё, что наружу просится...

Сначала я хочу сказать некоторым: «Дорогие мои родные, когда я недавно просила вас отнять у Снов эндреора всё курительное и таблетированное, то, которое употребляет он, дабы нам сочинять сновидения, я вовсе не имела в виду, что отнятое нужно будет вернуть ему в День Юбилея его, да ещё и надарить сверх того ему по этому прекрасному поводу новых трав ароматных и разноцветных пилюль...

Потому как, родные мои, это же невыносимо — он празднует три дня подряд свои жалкие полвека прожитые, он употребляет подарки, а мне такие забористые снятся из-за этого сны, что по сравнению с ними мои собственные рассказы по понедельникам и по мотивам цитат из любимых моих писателей могли бы уже считаться детской литературой, рекомендованной для чтения внеклассного ученикам младших классов...»

Потом, всё это высказав, я отвлечься хотела бы от той эпопеи порнографической, что снится мне три ночи подряд, и от просмотра которой я просыпаюсь без пяти четыре утра — на пике возбуждения, злая и с желанием убить Джона Кристофера.

И, отвлекшись, я хочу поболтать на тему «идеальных вещей»... Ибо мне тут совершенно случайно подвернулась банальная мысль про то, как много, наверное, опытный психолог-фрейдист мог бы сказать человеку о свойствах его натуры, о желаниях-страхах, если бы чёткое имел представление о том, что именно человек — из порождений дизайнерской мысли, художественного вдохновения и творений Природы — считает для себя «идеальным»... ( . . . )

И, значит, я продолжаю играться в писателя... Суть игры такова: Берёшь с полки книгу (я буду брать по порядку — слева направо и снизу вверх) и наугад открываешь. Находишь на открытой странице последний абзац и его переписываешь. А потом — отталкиваясь от абзаца чужого — нужно вывернуть свою мысль как-то так, чтоб она была связана с текстом изначальным, но — своя и о своём, и при том, чтоб была с сюжетом понятным, с началом и с логичным концом.

Попытка под номером восемь: Альбер Камю. «Посторонний». Страница 443.

Нередко я ловил себя на том, что задаю вопрос, которого я, как человек опытный, до тех пор избегал. Я спрашивал: «Ты меня любишь?» И она смотрела на меня из своих пармских глубин взглядом печальным, тревожным, как на больного и бредящего.

Она поправляла непослушные волосы под сбившейся на затылок косынкой. Пальцами проводила по гладкому лбу над переносицей, проверяя, не начал ли, наконец, пробиваться сквозь выпуклую кость золотой, острый рог. Она тянула время. Потом, как обычно, вопросом на вопрос отвечала...

Говорила всегда что-нибудь резкое... «Ты сомневаешься? Так пальцем проверь мою рану!» Или: «Зачем тебе знать? Ты собираешься кому-нибудь это продать?» Иногда: «А, что, ты опера Россини, а, может, эклеры лимонные? С чего бы мне тебя вдруг любить?»

Потом она начинала смеяться. На смех прибегала из комнаты соседней её огромная мать. Смотрела на меня почти с состраданием, и неодобрительно зыркала на заливающуюся безудержным хохотом Юлию, качала головой, бубнила себе под нос про «пост» и про «траур» и снова возвращалась к шитью...

И стоило корме каравеллы мамашиной растаять в пыльном электрическом свете родительской спальни, Юлия поднималась с кровати, на цыпочках преодолевала шесть метров диагонали по холодному полу, поворачивала ключ, торчащий в замочной скважине, и бегом возвращалась ко мне, стягивая на ходу через голову ночную сорочку и, одновременно с сорочкой, зацепившуюся за какой-то крючок косынку батистовую... ( . . . )