квітуче і гірке

Во-первых, попала ненароком в человека, в которого не ожидала попасть. Просто потому, что не знала, что он уже переехал из занудного Запорожья в славный столичный град Киев.

Подумала: «Оп-ппаньки, как, оказывается интересно живёшь ты, а я-то и не думала даже, что, ты выпал так вот напрочь из моей странной жизни, что даже такие перемены в судьбе твоей я замечаю только тогда, когда в твоё тело влетаю...» И, да, ещё: «Оп-ппаньки, офис!»

Ну, и, конечно: «Всё странно...» Не потому, что чужой почти. А потому, что я поняла вдруг — куда уходит любовь, когда она уходит-таки.

Нет, она не умирает. Она — как погибший солдат из позавчерашнего сна становится тенью в простенке между реальностью и реальностью. И стоит там, как дура. Ждёт, что её воскресят. Если даже не тот, кто любил, то хотя бы случайный прохожий.

И это даже забавно — посмотреть на свою любовь через щёлочку в кладке кирпичной. Она знает, что ты там, снаружи, она тянется к тебе, она просит, но она — неудачник. Её не возьмут в Рай Любовей. Ибо туда пускают лишь тех из Любвей, кто победил человека, и тех, кто был побеждён.

А, во-вторых, только сейчас, когда количество людей с серебром перевалило за тыщ тридцать, я поняла, наконец, почему мы «размножаемся» такими дикими темпами. ( . . . )

Goodbye. Addio. Au revoir. Сбогом. Vale. Viszlát. La revedere. Żegnaj. Αντίο. ნახვამდის. Adiós. Adéu. Прощавай. Ardievas. Sudie. Abschied. Adeus. Збогом. Zbohom. Hüvasti. Sbohem. Adjö.

На этом языки мои кончились, по-моему. Вспоминала, пока ждала и — ожидая — игралась с возможностью ноутбука делать снимки экрана и отсылать их по почте. Получила сама от себя четырнадцать писем. Хочу сказать себе: «Спасибо, милая Сана, что ты себя не забываешь! Это мило с твоей стороны...»

Вот странное это состояние. Когда нет ничего. В том числе сил нет и нет надежд на то, чтоб соприкоснуться хоть как-то.

И ты спрашиваешь у себя: «А, может, Сана, и правда, отстать и перестать?» И сама себе отвечаешь: «Хотелось бы... Но — нет, не могу пока...» И вдруг обнаруживаешь, что этот ответ: «Нет!» радует тебя почему-то... Пока ещё радует... Появляется то самое странное...

Заключающееся в ощущении, что — как только ты тут, на своей стороне — рубанёшь, наконец, с плеча и связь эту прервёшь — там — на той стороне — буря начнётся. Настоящая страшная буря... И я понимаю, что это только Mansud. Закон Энергообмена. Но — я не хочу бури. Я вообще ничего не хочу...

Угу, я полезла в Марнат, чтоб убедиться, что память моя не выжила ещё из ума — как называется эта проклятая штука. Которая преследует меня уже год.

Вот с тех самых пор, как на рынке приостановочном дама одна — одетая в выцветший пуховик, огромный пуховый платок и дутые сапоги размера сорок шестого другую позвала по имени — протяжно, распевисто, из звука последнего в азбуке извлекая и краткое и и долгое долгое ааа-ааа-а-а — меня и преследует этот самый Ласпер Римот.

Занозистая штука, так или иначе, но попадавшая под кожу и в кровь всем людям страстно влюблённым. Особенно тем, которые с утра и до вечера заставляют себя о человеке любимом не думать и избегают его вспоминать. ( . . . )

Да, я знала, конечно, что долго не продержусь. Я знала об этом тогда уже, когда Оливеру обещанье давала — если и не разлюбить после Нового Года одного мужчину любимого, то хотя б не писать про эту любовь каждый божий день в свой ЖЖ... Я знала, что не удержусь, но я держалась-таки.

Я держалась потому, что где-то — в глубинах души поджелудочной — я с братом своим согласна была. И когда он говорил мне, что: «Это же неприлично, что ты, замужняя женщина, пишешь тут всякое странное про чувства свои к мужчине помолвленному. Это же стыд и позор!» — я вынуждена была признавать, что доля истины в словах этих есть. Поэтому я и держалась. ( . . . )

На Libero – за запертыми дверьми, за замками засовами — разгорелся (вчера ещё) пожар Великого Спора. Разгорелся. Горит пока и затухать покамест, кажется, не собирается. Двадцать седьмой час пошел. Написано восемнадцать постов и две сотни комментариев к ним. И каждым словом, каждой буквой, каждой запятой, поставленной между словами, и каждым восклицательным знаком, заканчивающим хлёсткую фразу, четыре итальянца нетрезвых доказывают французу одному полупьяному, что он совершенно не прав. Француз вяло отгавкивается, хотя уже понимает, что — зря он встрял в этот спор. Француз догадывается — как он сглупил, попытавшись приподнять за уголок эту неподъёмную тему...

«А вот как вы понимаете, что вы влюблены?» - Спросил неумный француз. - «Ведь, может быть, это и не любовь вовсе, а так, увлечение временное, а вы сразу сдаётесь и верите сразу в любовь... Надо же как-то проверить...» - Неумный француз добавил.

И понеслась кавалерия. У француза спросили — давно ли он проверял свою голову на наличье мозгов. Французу сказали: «Не ссы, Венсан, это у тебя не любовь, это несваренье желудка!» А когда пришел Фэ и попытался француза взять под защиту, у Фэ спросили о том, знает ли Фэ, что его лучший друг идиот? И долго ему рассказывали, что тех, кто в любви сомневается, надо любви лишать. Чтоб неповадно было в таких вещах сомневаться...

Хотя на самом деле весь этот Спор Великий — не более чем развлечение для итальянцев заскучавших на коротких каникулах. И для француза тоже, скорее всего.

Ибо все знают симптомы. Все могут самодиагностировать. И все боятся заранее этой кровавой болячки и стараются обходить десятой дорогой все те места, где можно её подцепить.

Потому, что начинается это всё невинным почёсыванием — вы просто вздрагиваете, услышав на улице знакомое имя и вам хочется прикоснуться прохладными пальцами к тому месту, где зудеть начинает — ведь вам кажется в этот момент, что мир — выкрикивая четыре звука слова любимого — сдирает с вас защиту, нервы обнажая и вытаскивая наружу ту правду, которой вы сами ещё не знаете, или знать, может быть не хотите.

А заканчивается тем, что уже не заканчивается... Вот вам кажется — курс терапии, прописанной временем, должен помочь. Отсутствие общения. Холодный душ ревности. Горячие формулы, всё внутри выжигающие. И чтение Пруста, угробившего свою Альбертину тоже помочь бы должно. Но — не помогает...

И вы — в порыве отчаяния — спрашиваете у итальянцев: «А вдруг это не любовь никакая?» И ждёте, когда они вас успокоят, утешать и спать уложат, вымыв из вашего сердца последнюю боль.

А они вместо этого говорят вам: «Amor!» И глазами страшно вращают. Мол: «Тебе выпало счастье такое — любить по-настоящему! А ты тут ходишь и нудишь... Стыдись, существо неразумное! Ты ж уже в том возрасте вроде бы, когда отличать должно горечь настоящего мёда от подделки от сахарной... Иди и попробуй на вкус... От настоящего тебя должно затошнить, а поддельное можно вёдрами жрать, ибо оно в организме не задерживается никогда и все счастливые союзы именно на том и построены... Вошло и вышло. Пока...»

Прошла тест: «Ваш Внутренний Возраст». Получила результат: «25». Это при том, что, в общем-то «норма» — это когда «внутри» человек старше чуть-чуть, чем на самом-то деле... Ну, а я? А я ля ля ля... Вечная девочка. Девушка со стрекозами в мозге. И — если и женщина, то — слегка ненормальная...

Хотя вот сижу сейчас — как совершенно нормальная женщина — на женском сайте (не будь он к ночи помянут)... Просматриваю ленту записей чужих. И понимаю, что со мной что-то не так. Ибо там, на сайте, каждая вторая пишет про подарки, которых ждёт от мужчины любимого. И каждая вторая из той половины, которая уже отписалась, хочет пятый iPhone в придачу к норковой шубе и серёжкам брильянтовым. Ну, а я? А я ля ля ля. ( . . . )

Моё Море. Вся моя вода, как ни странно, начинается на той глубине, которой едва хватает прикрыть меня с головой. И — чтоб прыгнуть, пойти ко дну и утонуть — даже разбегаться не надо.

Сегодня мне — с помощью веб-камеры и Скайпа — показывали пляж, к которому нужно в гору идти. Взбираешься, вскарабкиваешься, смотришь. А перед тобой — бесконечный простор серо-синий, накрытый грязно-белым туманом...

Я сказала: «Фигня... Мне — к моему бесконечному — достаточно голову повыше задрать...» Мне ответили: «Если, так и будешь ходить всё время с запрокинутой головой, оступишься когда-нибудь. Упадёшь и утонешь...» «Угу...» - Согласилася я. - «Конечно, утону. В крови у любимого. В той самой рапе, с которой начинается кровь...»

Наша Семья состоит из людей с фатальным взглядом на жизнь и с очень бедной фантазией.

О первом можно судить, если посмотреть с каким рвением наша Семья перед Наступающим Годом долги раздаёт. Некоторые по три дня гоняются за кредиторами по заснеженным шотландским холмам, чтоб вернуть подзатыльник. Некоторые готовы отстоять очередь в банке и заплатить пять евро комиссии, чтоб переводом отправить в Тьмутаракань какую-нибудь два евро тринадцать центов.

Да, чего уж там, даже я (вся насквозь простуженная и соображающая не совсем чтобы очень, а складывающая числа в уме так и совсем уже плохо) поднапряглась и доделала два Пал Форма, обещанных и долгами висевших.

А что до скудости воображения? Ну, так, дорогие мои, вы хотя б посмотрите, что мы друг другу дарим каждый год к концу года.

Чашечки? Открыточки? Набор «Юный Химик» (так, чтоб не видела мама)?

Вот брату моему обязательно кто-нибудь презентует новенькое Таро. Даже не звонят и не спрашивают: «А у тебя такой колоды вот нет ещё? Хочешь, я тебе подарю?» Нет, сразу несут. Ибо знают — он всё заберёт...

А вот знают ли все одаривающие — на ком он будет тестировать сердечные их подарки? Знают ли они — каково это — быть у Оливера подопытным зайчиком?

Знал ли ты, дорогой Андрей Николаевич, притаранивший брату моему коробочку с Sexual Magic Tarot (Хорошее чувство юмора, господин Освящающий Браки. Вам засчитано сорок баллов!), что я слегка напрягусь, когда — за двадцать минут — этот самый мой брат вытащит для меня из этой самой коробочки семь раз подряд карту «Солнце»? А знаешь ли также ты, что я делаю, когда напрягаюсь?

Правильно — я делаю глупости! Иногда - довольно большие. Поэтому: «Alarm, дорогие! Все скорее бегите в укрытия! В укрытие, Солнце моё!»

Вы замечали когда-нибудь, что фотографии бывают куда болтливее, чем все вместе взятые комментаторы футбольные Серии А, девочки-третьеклассницы и старушки, насиживающие околоподъездные лавочки даже в лютый мороз? Причём — нагло так болтливы, бессовестно, как будто вы у них и не просили никогда секреты ваши хранить.

И выясняется это всегда почти вдруг. Неожиданно выясняется. В тот момент, когда кажется вам, что вы себя можете выдать жестами, словами, прикосновением случайным, но уж точно — не взглядом, ибо взгляд-то вы контролируете — вы садитесь смотреть фотографии, сделанные ещё весной... И, баа-атюю-юшкисветы, что это во взгляде у вас? ( . . . )

Сутки прошли. И, те, которые проспались уже после буйного веселия «Ромы» на Рождественской вечеринке в il Macro, начинают в блоги свои фоточки постить.

А те, кто спать не ложился — начинают портить мне утро. Нет, я понимаю, зима, настроение так себе, и тут ещё я вчера — в разговоре с человеком, на которого Насилие виды имеет — случайно открыла Франко глаза, на то, что образ светлый его очень легко подделать — если знать — как и куда в тень пристроиться. Я всё понимаю...

Но! У меня тут тоже зима. Я тоже не выспалась! Я тоже не в духе. И я могу — за фразу: «Fatti i cazzi tuoi!» — запросто врезать по морде. И то, что я тут, а морда обретается в Риме — мне не помешает ни разу. Ведь — как добрый Корвэ, в тело любое вхожий, я — при большом желании — могу дать в морду телу любому этого же тела рукой...

Так что... «Non rompermi il cazzo! Vai a farti fottere! И будь тем уж доволен, что — вместе с подаренными тебе швейцарскими часами в белой коробочке, перевязанной ленточкой красною — ты смог урвать себе время то, которое так нужно тебе...»

Потому, что — и это меня и бесит как раз — да, я немного завидую. Тем, у кого есть время. Ибо у меня — две недели всего лишь. И я подозреваю, что — каждую ночь из четырнадцати — сны мои будут становиться всё откровенней и всё грустней и печальней...

Сегодня мне приснился любимый мужчина. Я с ним во сне целовалась, а потом он мне задал два странных вопроса. ( . . . )

Сегодня — очередной странный день. Странный до невозможности. Странно с утра начавшийся и странно сейчас продолжающийся...

Вот, например, брат... Ведёт себя сегодня с утра странно, и это ещё мягко сказано. Нет, я привыкла к тому, что брат мой — время от времени — пытается договориться со мной о том, о чём со мной смысла нет договариваться никакого вообще. Но когда он вдруг начинает ответ из меня выдавливать — я напрягаюсь вся и пытаюсь совладать со странностью — нашего разговора и тем, в нём поднимающихся...

Вот только что брат из меня выдавил обещание: «Любить до Нового Года, а потом разлюбить постараться...»

То есть, вот так вот, буквально. Я говорю: «Я люблю, как можно с этим справиться?» А он говорит: «Ядом. Хочешь я тебе помогу? Подкину тебе отравы? Хочешь я тебе покажу страничку ВКонтакте, принадлежащую той, которую любит он? И тебя моментально попустит...» «Моментально? Ты гарантируешь?» «Не придирайся к словам... Не хочешь? Ну и не надо... Тяни до Нового Года... А потом тебе, глядишь, полегчает...» ( . . . )

Никогда не задумывалась о том, насколько я брезгливый человек. И о том, что и за кем я могу и смогла бы доесть... Но вот только что мама предложила мне откусить от надкушенного уже ею батончика шоколадного. И я — хоть и хотела сладкого — вежливо отказалась. Поняла, что — не смогу съесть то, что она уже ела.

Задумалась и поняла ещё больше — на всём белом свете есть лишь шесть человек, с которыми я смогла бы спокойно есть одной вилкой или из тарелки одной. Это — мои дети, мой муж, мой брат и плюс ещё двое мужчин... ( . . . )

Дожилась уже до того, что начала с теми людьми, которых помню детьми, обсуждать «взрослые» темы... Вот никогда б не подумала, что до этого доживусь, но бывшие дети уже не дети давно и сами пообзводились детьми, и теперь приходят ко мне, стучат в окошечко Скайпа и рассказывают — сначала о детях своих, а потом о себе немного...

«Анька моя тю-тю!» - Говорит мне Ульяна прекрасная из Римской своей темноты и у виска крутит пальцем. Говорит о своей сестре. - «Представляешь, она мне доказывает, что полиамория — это лучшее лекарство от ревности... Ну, не дура ли девочка?» «Вы обе того...» - Отвечаю. - «Одного поля ягоды, да...» Но — ответив, а потом уж задумавшись, понимаю, что Уля — права... И права она больше, чем Аня...

Я не думала до сих пор о таком. Я просто жила как живётся, но — дожившись до необходимости поразмышлять над вопросом над этим — и, поприкладывав этот вопрос разными сторонами к мерилу опыта личного, я вдруг наделала — о себе для себя — выводов, которые и запишу. Дабы потом мне дети пальцем у виска не вертели... ( . . . )

А о любви — так особенно... Но у меня голова совершенно отбилась от рук и делает всё, что ей хочется, и думает о чём пожелает...

И вот что она, голова моя, задумавшись, вдруг поняла одну странную закономерность памяти моей, в той самой голове сохраняющейся.

Закономерность в том состоящую, что — независимо от того, сколько времени я провела наедине с человеком любимым, годы ли я была рядом или два часа с половиной — всё равно — при желании вспомнить его, при попытке в памяти восстановить милый образ — склад выдаёт лишь детали... ( . . . )

К концу ноября, когда Смерть уже устала косить по автострадам, а Зима ещё телится, выдавливая из себя белого бычка молодого, покроющего собой до весны зелёную траву и озимые, случается и неожиданное... Случается и такое, что из милых людей вдруг вылезают рога.

Это как будто кто-то внутри их головы устроил ремонт небольшой — с заделыванием щелей, с побелкою стен покосившихся и привинчиванием к этим стенам полочек новых, надёжных... Вот только — для полочек этих — взял слишком большие шурупы. И поэтому, там — в черепах — наконец благодать наступает. Весь хлам — по местам, все идеи — по полкам, по ящичкам. Но изо лбов теперь торчат концы стержней крепёжных, прорезавшие кость и прорвавшие кожу... ( . . . )

Я не люблю мыть посуду. Но иногда делаю это с удовольствием — когда мне нужно подумать над чем-то; когда мне нужно согреться физически (зимой или осенью промозглой мыть посуду в горячей воде — это даже приятно); и когда мне нужно остыть (да-да, вместо того, что выплёскивать эмоции, убивая тарелки об стену, я их мою и эмоции с грязной пенной водою уходят в кухонный слив и дальше по трубам, по трубам)...

В остальное время в нашей семье посуду моет кто-то другой. И вот мой брат из Италии шлёт нам всем тут привет и — желая облегчить, видимо, быт суровый для этого «другого» — задаёт мне вопрос: «Не хотите ли вы, дэр май систер, купить, наконец, машинку посудомоечную?»

Я задумываюсь и понимаю, что машинку я не хочу. «А почему?» «А потому, что машинка посудомоечная у меня теперь вечно будет ассоциироваться с моим любимым мужчиной...» ( . . . )

Сначала хочу попросить прощения у вас, мои дорогие друзья, за то, что я не сразу на комментарии отвечаю. Иногда я не могу долго сидеть у компьютера, а тыкать пальцем указательным в крошечный экранчик устройства мобильного — лёжа на спине и примостив на животе Константина, коликами страдающего — не очень удобно... А иногда у меня просто нет сил...

Вот сейчас, например, их нет. Я обессилена, истощена своею любовью. И немножко потеряна в ней. И всё, что меня утешает — несколько чудных фотографий, которые я получила сегодня в подарок. Неожиданно — я на них себе дико нравлюсь. Неожиданно — но я даже не была уверена до сих пор, что я на них буду — потому, что вообще-то фотосессия устраивалась не мне, а супругу моему... Но вот...