Надеюсь, что понедельник...
Aug. 19th, 2013 12:02 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anna_amargoИ надеюсь, что я не ошиблась с датой «отложенного поста» для ЖЖ своего... Ибо я — не присутствуя, вполне вероятно, или, что ещё более вероятно, присутствуя, но помалкивая о том, о чём мне всё время хочется поговорить — но всё-таки собираюсь продолжать играться в писателя... Я намерена это дело как-нибудь, но доводить до конца...
Правда, до конца может быть ещё далеко — ибо книг у меня ещё много... Хотя, не исключено совершенно, что я буду потому лишь играть и играть, что только эта игра и будет давать мне шанс высказаться о том, что на сердце... Хоть что-нибудь, но сказать... Так что — вот Дюрренматт и очередная попытка...
Попытка №19: Фридрих Дюрренматт. «Судья и его палач». Страница 129.
Но тут сквозь боковое стекло, по которому широкими полосами стекал растаявший снег, его взгляд привлекла к себе фигура, появившаяся за левым от входа зарешеченным окном. Нет, он её не узнал. Он не видел лица, он даже с цвет её платья не смог бы определить с такого расстояния, глядя сквозь грязные фильтры ранней зимы и четыре слоя запотевших, нечищеных стёкол.
Он снял очки. Сжал пальцами переносицу до боли, до чёрного пятна, начавшего расплываться чернильной кляксой по его зрению. Потом убрал руку и посмотрел ещё раз туда, где, как ему показалось, он увидел её.
Ещё более нечёткая, похожая на колеблющуюся тень, полурастворённая в воздухе его близоруким прищуром, она продолжала оставаться на месте. И, может быть, даже сделала шаг вперёд. Протянула медлительно руку и сдвинула в сторону кружевную занавеску, мешавшую ей смотреть на плохо знакомую улицу.
Её фигура, освещённая всеми имевшимися в той комнате лампами, проступила чётче, оформилась, стала густо-сиреневой. И лишь в том месте, где она приблизила лицо к окну, её скрывал пар дыхания, кругами расходившийся по вертикальной холодной воде, по плывущему вниз отражению.
Он испугался. Ему показалось, что она узнала его машину, увидела его. Он ждал, что вот сейчас она закричит, позовёт на помощь, разломит рукою раму. Он ждал сирены, топота сотен ног, ора, проклятий, побоев. Но она не двигалась. Не шелохнулась и улица. И непотревоженная тишина оставалась на своём месте.
И они тоже оставались на своих местах по разные стороны разделяющей их тишины. Он сидел в машине, сползая в водительском кресле всё ниже и ниже, и никак не мог заставить себя выпустить из пальцев ключ, торчащий в замке зажигания. А она — в чём-то бархатном тёмном — стояла у окна и смотрела пристально на припаркованный у ворот мерседес, вероятно, что так же щурилась, как и он, и напрягала глаза, чтобы за плывущим рыхлым снегом увидеть намёк на его взгляд.
Он думал: «Я её не убил. Всё обошлось. Не будет ни суда, ни приговора, ни каторги...» Он думал о том, что должен сейчас чувствовать облегчение. Ведь она осталась жива и даже вполне здорова, раз смогла уже встать на ноги и подойти к забранному ржавой решёткой окну больничной палаты. Он думал о том, повезло ли ему? Или это была просто слабость в руках, сжимавших вчера её шею, но так и не сломавших её. Он думал, что теперь скажет ей, если им доведётся ещё когда-нибудь поговорить.
Он думал: «А что я ей скажу? Прости меня, я виноват... Но я не чувствую себя виноватым. И тогда тоже не чувствовал. Она собиралась уйти. Она с таким остервенением кидала в чемодан свои шмотки, что я тоже завёлся. Часть этой истерики передалась мне... И я... Я просто взбесился... Хорошо, что кончилось так вот... Хорошо, что я её не убил... Но я перед ней извиняться не собираюсь... Не должен!»
Он думал о том, что и сейчас не уверен в том, что она хотела покинуть его по той причине, которую ему назвала. Он снова и снова вспоминал те слова, которыми она плевалась в него... Он вспомнил «я не могу больше так», он вспомнил «неопределённость», «усталость» и даже «лучше уж умереть, чем оставаться вот эдак»...
Он думал, что умереть оказалось не так уж и просто. И ей и ему. Думал, что она не умерла только потому, что он слаб физически, и что ему не хватило немного силы в ладонях. Думал, что он тоже жив из-за своей слабости. Жив потому, что, ночью, на скользкой дороге ему не хватило решимости отпустить руль и позволить машине скатиться с асфальта в старый гранитный карьер. Он думал о том, что иногда слабость — это благословение... Потому, что, не будь он слаб телом и духом, он не сидел бы сейчас в машине под окнами клиники и не смотрел на неё, живую-здоровую, стоящую у окна...
Он думал и не сразу услышал, что в крышу автомобиля кто-то настойчиво стучит кулаком. Он опустил стекло и, вдохнув влажный воздух, зло спросил:
- Что?
- Ничего. - Ответил ему так же грубо голос, принадлежащий огромному животу, обтянутому очень нечистым, когда-то белым халатом. - Отъезжайте отсюда. Вы что, не видите знака? Тут можно стоять лишь машинам, приписанным к моргу, и прочим служебным.
- Что?
- Чёрт возьми! - Голос сорвался на крик, санитар склонился к окошку и дохнул в щель перегаром. - Ты что болван? Тебе говорят: отъезжай! Здесь нельзя останавливаться, если ты не катафалк и не полицейский. Ты же не полицейский? Здесь морг. Если тебе надо к больнице, то вот туда пол квартала и повернёшь направо. В больницу въезд с той стороны!..
Правда, до конца может быть ещё далеко — ибо книг у меня ещё много... Хотя, не исключено совершенно, что я буду потому лишь играть и играть, что только эта игра и будет давать мне шанс высказаться о том, что на сердце... Хоть что-нибудь, но сказать... Так что — вот Дюрренматт и очередная попытка...
Попытка №19: Фридрих Дюрренматт. «Судья и его палач». Страница 129.Но тут сквозь боковое стекло, по которому широкими полосами стекал растаявший снег, его взгляд привлекла к себе фигура, появившаяся за левым от входа зарешеченным окном. Нет, он её не узнал. Он не видел лица, он даже с цвет её платья не смог бы определить с такого расстояния, глядя сквозь грязные фильтры ранней зимы и четыре слоя запотевших, нечищеных стёкол.
Он снял очки. Сжал пальцами переносицу до боли, до чёрного пятна, начавшего расплываться чернильной кляксой по его зрению. Потом убрал руку и посмотрел ещё раз туда, где, как ему показалось, он увидел её.
Ещё более нечёткая, похожая на колеблющуюся тень, полурастворённая в воздухе его близоруким прищуром, она продолжала оставаться на месте. И, может быть, даже сделала шаг вперёд. Протянула медлительно руку и сдвинула в сторону кружевную занавеску, мешавшую ей смотреть на плохо знакомую улицу.
Её фигура, освещённая всеми имевшимися в той комнате лампами, проступила чётче, оформилась, стала густо-сиреневой. И лишь в том месте, где она приблизила лицо к окну, её скрывал пар дыхания, кругами расходившийся по вертикальной холодной воде, по плывущему вниз отражению.
Он испугался. Ему показалось, что она узнала его машину, увидела его. Он ждал, что вот сейчас она закричит, позовёт на помощь, разломит рукою раму. Он ждал сирены, топота сотен ног, ора, проклятий, побоев. Но она не двигалась. Не шелохнулась и улица. И непотревоженная тишина оставалась на своём месте.
И они тоже оставались на своих местах по разные стороны разделяющей их тишины. Он сидел в машине, сползая в водительском кресле всё ниже и ниже, и никак не мог заставить себя выпустить из пальцев ключ, торчащий в замке зажигания. А она — в чём-то бархатном тёмном — стояла у окна и смотрела пристально на припаркованный у ворот мерседес, вероятно, что так же щурилась, как и он, и напрягала глаза, чтобы за плывущим рыхлым снегом увидеть намёк на его взгляд.
Он думал: «Я её не убил. Всё обошлось. Не будет ни суда, ни приговора, ни каторги...» Он думал о том, что должен сейчас чувствовать облегчение. Ведь она осталась жива и даже вполне здорова, раз смогла уже встать на ноги и подойти к забранному ржавой решёткой окну больничной палаты. Он думал о том, повезло ли ему? Или это была просто слабость в руках, сжимавших вчера её шею, но так и не сломавших её. Он думал, что теперь скажет ей, если им доведётся ещё когда-нибудь поговорить.
Он думал: «А что я ей скажу? Прости меня, я виноват... Но я не чувствую себя виноватым. И тогда тоже не чувствовал. Она собиралась уйти. Она с таким остервенением кидала в чемодан свои шмотки, что я тоже завёлся. Часть этой истерики передалась мне... И я... Я просто взбесился... Хорошо, что кончилось так вот... Хорошо, что я её не убил... Но я перед ней извиняться не собираюсь... Не должен!»
Он думал о том, что и сейчас не уверен в том, что она хотела покинуть его по той причине, которую ему назвала. Он снова и снова вспоминал те слова, которыми она плевалась в него... Он вспомнил «я не могу больше так», он вспомнил «неопределённость», «усталость» и даже «лучше уж умереть, чем оставаться вот эдак»...
Он думал, что умереть оказалось не так уж и просто. И ей и ему. Думал, что она не умерла только потому, что он слаб физически, и что ему не хватило немного силы в ладонях. Думал, что он тоже жив из-за своей слабости. Жив потому, что, ночью, на скользкой дороге ему не хватило решимости отпустить руль и позволить машине скатиться с асфальта в старый гранитный карьер. Он думал о том, что иногда слабость — это благословение... Потому, что, не будь он слаб телом и духом, он не сидел бы сейчас в машине под окнами клиники и не смотрел на неё, живую-здоровую, стоящую у окна...
Он думал и не сразу услышал, что в крышу автомобиля кто-то настойчиво стучит кулаком. Он опустил стекло и, вдохнув влажный воздух, зло спросил:
- Что?
- Ничего. - Ответил ему так же грубо голос, принадлежащий огромному животу, обтянутому очень нечистым, когда-то белым халатом. - Отъезжайте отсюда. Вы что, не видите знака? Тут можно стоять лишь машинам, приписанным к моргу, и прочим служебным.
- Что?
- Чёрт возьми! - Голос сорвался на крик, санитар склонился к окошку и дохнул в щель перегаром. - Ты что болван? Тебе говорят: отъезжай! Здесь нельзя останавливаться, если ты не катафалк и не полицейский. Ты же не полицейский? Здесь морг. Если тебе надо к больнице, то вот туда пол квартала и повернёшь направо. В больницу въезд с той стороны!..
