Ещё один рассказ
May. 3rd, 2012 05:02 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anna_amargoиз серии «La Croce Celtica»... Шёл у меня с большим трудом. Может быть, потому, что я его начала, потом бросила, переключившись на разговор в скайпе и написание писем, а затем вернулась к нему — в другом настроении и с новыми мыслями. Со слегка покосившимся представлением о том, какая она может быть — эта самая Кубков Королева...
А, может, из-за того, что покосилось представленье не зря. Ведь брат мне прямо вот так и сказал: «Ты — это и есть королева вот эта... Не всегда, конечно, ибо время от времени в тебе прорезается регина Мечей, но — чаще всего, ага, она, дорогушечка...»
В общем, Оливер, конечно, зараза. Но — подозреваю — что тут он не соврал, и даже не передёрнул особо правду на вымысел. Ведь и правда — мне чаще всего просто пофиг, что там происходит у него во владениях — на кровью освящённой Земле. Я о ней вспоминаю только тогда, когда меня насильно на сушу пытаются вытянуть, но и тогда — не особо волнуюсь по поводу того, приведёт ли моё возбуждение к наводнению и злому цунами...
3.
Regina di Coppe
Я ушам своим не поверил, услышавши от Руфины, что можно теперь и для Орсолы найти жениха. Сидели, значит, мы ужинали, и тут жена начинает мне в горло, как будто лишний кусок слишком сладкого пирога, трамбовать свои страхи. Мы состаримся, говорит, мы умрём, а девочка наша убогая останется одна-одинёшенька на всём белом свете. Погибнет, переломится под тяжестью одиночества. Беспомощности своей. Неотмирности. Надо бы, добавляет, её к кому-то пристроить.
Ладно, пристроить можно, конечно… Чего бы и нет… Но вот я от жужжанья супружницы отмахнувшись, сел да задумался. Не замечал я раньше за Руфиной моей глупостей совсем уж нагих. Подумал: «Стареет и слепнет…» Вроде и глаза пока ещё чистые, цвета гороха сушеного с ободком как грецкий орех. Блестят, напоминают её молодую, но чего-то эти глаза увидеть не могут уже…
Я сам, например, когда дочери из цирка вернулись и взялись под краном посуду мыть, сразу в старшей, в Орсоле, то есть, перемену заметил большую.
Согнулась к струе, стоит, руки песком со стенки горшка копоть смывают, а сама-то ушла. Уж я не дурак, я узнаю – когда девка села у окна и замечталась о будущем, а когда она вся растворилась в теле своём. В ощущениях телесных своих.
Недаром же наш падре Пио, хоть и не слишком умён и о делах житейских рассуждает как сущий младенец, в конце каждой проповеди наставляет молодёжь быть скромнее и не забывает сказать, что главный враг невинной девицы – её горячая плоть.
Вот и мне пришлось самому убедиться своими очами, как оно выглядит – когда мясо осталось на месте, а невинность из девки ушла. Было у меня две дочери, а осталась одна у воды. Вторая превратилася в море. Штиль в голове, шторм в желудке. Я видел море однажды, ездил в Анкону с отцом. И я испугался у моря. Понял, что не смог бы жить никогда рядом с бездной такой. Зависеть от рыбы и от ветра попутного, доброго. И каждый день ждать с востока высокую волну, перемены несущую. А на ночь молиться о том, чтоб Адриатика не пришла на порог и не смыла мой дом за собой.
Мы тут, в Арроне, люди земли. И зависим только от солнца с весенним дождём. Собираем то, что посеяли. Тихо живём под защитой святого Иоанна Предтечи. Мы будущего не строим, мы его не боимся. Прожили день, слава Богу. Прожили жизнь и ушли. Главное – детей привести на смену себе, чтоб поле с волами было кому передать.
Хотя, я вот жил вроде правильно, а получается, зря. Старший сын вышел в коммерцию, в город переехал и забыл уже, с какой стороны волов запрягают. Младший подался в священники. Лидия Онорина – глупа и чересчур суетлива. А Орсола – стихия не злая, не добрая.
Никогда я не умел красиво сказать то, что думаю. Складывать слова так, чтобы их спеть было можно. Но когда Орсола стала уносить в комнату свою бумагу из комнаты Марсио, я не подумал, что она клеит из тетрадок цветы для статуи Девы Марии. Я сразу сообразил, что она пишет стихи и прячет их под матрац. Нашёл, почитал и, из того, что смог уразуметь, сразу понял, то они непростые, эти придумки её. И не придумки, наверное.
Потому как всё то, что Орсола буквами мелкими, похожими на червячков, поедающих старую кухонную мебель, ночью писала, в точности исполнялось на утро или через неделю-другую. Вот только самой писательнице не было дела уже до того, исполнялись ли её предсказания. Вымерзли персики. Озеро высохло. Бычок молодой копытом пришиб внучку Кудинни. Градом в Кастельдилаго побило все окна. Ей безразлично. Они сидит под старою вишнею и смотрит, как вода к туфлям ей поднимается.
Она уже пережила всё самое страшное. Когда проснулась от крика, грудь ей разрывающего, и села в постели раскиданной записывать то, что приснилось. А утром, невыспавшаяся, бледная и больная почти, поковырялась вилкой в еде, снимая сырную корочку и медленно её пережёвывая, встала из-за стола и на весь день ушла сидеть у холодной воды, не думая ни о чём таком, о чём обычно, мечтая, думают девушки.
А я, подрезая ветки в саду, взглядывал иногда на замершую в тени резной Орсолу и думал о том, что она превращается медленно в женщину. Красивую, но не совсем настоящую. Не в одну из таких, о чистоте которых отец Пио постоянно печётся, а в такую, о какой мечтал бы до рассвета под одеялом мужчина молодой и неопытный.
Красавица томная, принимающая благосклонно любые дары. И удары кнута и серьги золотые с топазами. Водянистая, тихая лень с сахарной кожей, от слюны растворяющейся, и с ногами-воротами, приветливо открывающимися перед тараном случайного принца, спрыгнувшего с кобылы изабелловой масти и рядом нахально присевшего.
Такую, водою испорченную, замуж так просто не выдашь. Даже с приданым, которого я, побоявшись Руфине перечить, отвалил не так уж и мало. Такую нужно терпеть просто напросто, сохраняя надежду на то, что волна сама себя вынесет туда, где хорошо девке сделается.
Уж Орсола-то, под дерево на землю ложась и глаза рукой закрывая, знала как пить дать, что дальше будет. Понимала, чего она хочет и что её ждёт там. А мне оставалося лишь соглашаться со всем, как она скажет. Даже тогда, когда она требовала несусветную чушь, заставив меня с жениха её взять обещание письменное их будущих дочерей замуж выдавать только за тех, за кого они захотят и в замужестве по любви им никогда не мешать…
А, может, из-за того, что покосилось представленье не зря. Ведь брат мне прямо вот так и сказал: «Ты — это и есть королева вот эта... Не всегда, конечно, ибо время от времени в тебе прорезается регина Мечей, но — чаще всего, ага, она, дорогушечка...»
В общем, Оливер, конечно, зараза. Но — подозреваю — что тут он не соврал, и даже не передёрнул особо правду на вымысел. Ведь и правда — мне чаще всего просто пофиг, что там происходит у него во владениях — на кровью освящённой Земле. Я о ней вспоминаю только тогда, когда меня насильно на сушу пытаются вытянуть, но и тогда — не особо волнуюсь по поводу того, приведёт ли моё возбуждение к наводнению и злому цунами...
3.
Regina di Coppe
Я ушам своим не поверил, услышавши от Руфины, что можно теперь и для Орсолы найти жениха. Сидели, значит, мы ужинали, и тут жена начинает мне в горло, как будто лишний кусок слишком сладкого пирога, трамбовать свои страхи. Мы состаримся, говорит, мы умрём, а девочка наша убогая останется одна-одинёшенька на всём белом свете. Погибнет, переломится под тяжестью одиночества. Беспомощности своей. Неотмирности. Надо бы, добавляет, её к кому-то пристроить.
Ладно, пристроить можно, конечно… Чего бы и нет… Но вот я от жужжанья супружницы отмахнувшись, сел да задумался. Не замечал я раньше за Руфиной моей глупостей совсем уж нагих. Подумал: «Стареет и слепнет…» Вроде и глаза пока ещё чистые, цвета гороха сушеного с ободком как грецкий орех. Блестят, напоминают её молодую, но чего-то эти глаза увидеть не могут уже…
Я сам, например, когда дочери из цирка вернулись и взялись под краном посуду мыть, сразу в старшей, в Орсоле, то есть, перемену заметил большую.
Согнулась к струе, стоит, руки песком со стенки горшка копоть смывают, а сама-то ушла. Уж я не дурак, я узнаю – когда девка села у окна и замечталась о будущем, а когда она вся растворилась в теле своём. В ощущениях телесных своих.
Недаром же наш падре Пио, хоть и не слишком умён и о делах житейских рассуждает как сущий младенец, в конце каждой проповеди наставляет молодёжь быть скромнее и не забывает сказать, что главный враг невинной девицы – её горячая плоть.
Вот и мне пришлось самому убедиться своими очами, как оно выглядит – когда мясо осталось на месте, а невинность из девки ушла. Было у меня две дочери, а осталась одна у воды. Вторая превратилася в море. Штиль в голове, шторм в желудке. Я видел море однажды, ездил в Анкону с отцом. И я испугался у моря. Понял, что не смог бы жить никогда рядом с бездной такой. Зависеть от рыбы и от ветра попутного, доброго. И каждый день ждать с востока высокую волну, перемены несущую. А на ночь молиться о том, чтоб Адриатика не пришла на порог и не смыла мой дом за собой.
Мы тут, в Арроне, люди земли. И зависим только от солнца с весенним дождём. Собираем то, что посеяли. Тихо живём под защитой святого Иоанна Предтечи. Мы будущего не строим, мы его не боимся. Прожили день, слава Богу. Прожили жизнь и ушли. Главное – детей привести на смену себе, чтоб поле с волами было кому передать.
Хотя, я вот жил вроде правильно, а получается, зря. Старший сын вышел в коммерцию, в город переехал и забыл уже, с какой стороны волов запрягают. Младший подался в священники. Лидия Онорина – глупа и чересчур суетлива. А Орсола – стихия не злая, не добрая.
Никогда я не умел красиво сказать то, что думаю. Складывать слова так, чтобы их спеть было можно. Но когда Орсола стала уносить в комнату свою бумагу из комнаты Марсио, я не подумал, что она клеит из тетрадок цветы для статуи Девы Марии. Я сразу сообразил, что она пишет стихи и прячет их под матрац. Нашёл, почитал и, из того, что смог уразуметь, сразу понял, то они непростые, эти придумки её. И не придумки, наверное.
Потому как всё то, что Орсола буквами мелкими, похожими на червячков, поедающих старую кухонную мебель, ночью писала, в точности исполнялось на утро или через неделю-другую. Вот только самой писательнице не было дела уже до того, исполнялись ли её предсказания. Вымерзли персики. Озеро высохло. Бычок молодой копытом пришиб внучку Кудинни. Градом в Кастельдилаго побило все окна. Ей безразлично. Они сидит под старою вишнею и смотрит, как вода к туфлям ей поднимается.
Она уже пережила всё самое страшное. Когда проснулась от крика, грудь ей разрывающего, и села в постели раскиданной записывать то, что приснилось. А утром, невыспавшаяся, бледная и больная почти, поковырялась вилкой в еде, снимая сырную корочку и медленно её пережёвывая, встала из-за стола и на весь день ушла сидеть у холодной воды, не думая ни о чём таком, о чём обычно, мечтая, думают девушки.
А я, подрезая ветки в саду, взглядывал иногда на замершую в тени резной Орсолу и думал о том, что она превращается медленно в женщину. Красивую, но не совсем настоящую. Не в одну из таких, о чистоте которых отец Пио постоянно печётся, а в такую, о какой мечтал бы до рассвета под одеялом мужчина молодой и неопытный.
Красавица томная, принимающая благосклонно любые дары. И удары кнута и серьги золотые с топазами. Водянистая, тихая лень с сахарной кожей, от слюны растворяющейся, и с ногами-воротами, приветливо открывающимися перед тараном случайного принца, спрыгнувшего с кобылы изабелловой масти и рядом нахально присевшего.
Такую, водою испорченную, замуж так просто не выдашь. Даже с приданым, которого я, побоявшись Руфине перечить, отвалил не так уж и мало. Такую нужно терпеть просто напросто, сохраняя надежду на то, что волна сама себя вынесет туда, где хорошо девке сделается.
Уж Орсола-то, под дерево на землю ложась и глаза рукой закрывая, знала как пить дать, что дальше будет. Понимала, чего она хочет и что её ждёт там. А мне оставалося лишь соглашаться со всем, как она скажет. Даже тогда, когда она требовала несусветную чушь, заставив меня с жениха её взять обещание письменное их будущих дочерей замуж выдавать только за тех, за кого они захотят и в замужестве по любви им никогда не мешать…
