![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anna_amargoТо есть, первый сон из «приложения» к «Roma-amoЯ»... Написанный только что мною, вдохновлённой фотографией чудной, сделанной дорогой Гали-Даной (сходите-сходите в Журнал её — там ещё много снимков прекрасных)...
Что до сна, то — как всегда — для меня неожиданно — вырисовалась некая схема... Я поняла, что в каждом сне из той папки, которую бабушка Массимо передала журналистке Ирине, должна упоминаться какая-то обувь. Или одежда. И тогда — будет целостность. И будет, конечно же смысл...
А пока — сон об актёре, об одном из моих любимых актёров... Сон странный, такой странный, каким может быть только о нём сновидение...
21.05.2000
Лутон, Бедфордшир
Роуз Аддерли.
Я во сне чёрно-белом официанткой была на званом вечере, на который никто не пришёл. Я стояла у длинного стола, уставленного бокалами, я готова была наливать красное вино и мартини. Но наливала один лунный свет, густой, будто кукурузная патока…
Стол меня отделял от старика, сидевшего на маленьком стульчике, и жаловавшегося в пустоту на зубную боль и на слишком тесные туфли.
Он говорил: «Ах, эта обувь от Хенслера… Красивая, но бестолковая… Бессмысленная, словно дознавателя пытка, к тому применяемая, кому сказать уже нечего… Давит, сжимает, рвёт ногти щипцами… А зачем? А зачем?» Он бормотал и плакал. Прямо как неутешный ребёнок, большими-большими слезами… И сморкался в бордовый платок…
А когда я уже собиралась уйти, раз работы мне не было, старик вдруг посмотрел на меня и обратился ко мне. «Красавица…» - Он мне сказал… - «Красавица, знаете, когда-то мой конюх, метивший всё в короли, но мало имевший поэзии, сказал кому-то о том, что я слишком любуюсь своей грациозностью и слишком пою Шекспира… И ещё он сказал, что ни капли не удивится, если я кончу так же, как кончаются все трагедии, мною любимые… Накапаю яду себе на язык, или на нож упаду… Представляете, какой был дурак… Не верил, что я доживу до старости глубокой, его пережив, и всех тех пережив, кто жизнь мою отравлял… И в то, что я не умру от цианида и стали, но закат этого чудесного зимнего дня мне только туфли отравят… Глупые туфли, коричневые… Посмотрите на них? Они совсем не идут к моему голубому костюму…»
Я пыталась из вежливости наклониться, чтоб через стол, нагружённый посудой, взглянуть на ту обувь, которая старика так сильно замучила, а он продолжал говорить…
«Посмотрите…» - Говорил… - «Никто не пришёл! В октябре никто не пришел, в ноябре никто не пришел… Вот декабрь, а гости всё не идут… Скоро год девяносто девятый, а гости всё не идут… Я догадываюсь, что виной всему эти туфли, которые я так неосторожно одел… Из-за них я хромаю и никто не хочет прийти, чтоб со мной танцевать и пить моё каберне и мой вермут… Но вот я сейчас их сниму… Плесните же мне в бокал чего-нибудь погорше… Покрепче…»
И я налила ему первого, что под руку попалось, в толстый зелёный стакан и он – меня не стесняясь – высыпал в питьё порошок из пакетика бумажного, крошечного, размешал указательным пальцем и, поднявшись с усилием, двинулся в дальние комнаты, на ходу крича кому-то, кого я не видела: «Мартин, Мартин! Ты хочешь перед ужином выпить? Я налил тебе мартини немножко!» От крика я и проснулась.
Что до сна, то — как всегда — для меня неожиданно — вырисовалась некая схема... Я поняла, что в каждом сне из той папки, которую бабушка Массимо передала журналистке Ирине, должна упоминаться какая-то обувь. Или одежда. И тогда — будет целостность. И будет, конечно же смысл...
А пока — сон об актёре, об одном из моих любимых актёров... Сон странный, такой странный, каким может быть только о нём сновидение...
21.05.2000
Лутон, Бедфордшир
Роуз Аддерли.
Я во сне чёрно-белом официанткой была на званом вечере, на который никто не пришёл. Я стояла у длинного стола, уставленного бокалами, я готова была наливать красное вино и мартини. Но наливала один лунный свет, густой, будто кукурузная патока…
Стол меня отделял от старика, сидевшего на маленьком стульчике, и жаловавшегося в пустоту на зубную боль и на слишком тесные туфли.
Он говорил: «Ах, эта обувь от Хенслера… Красивая, но бестолковая… Бессмысленная, словно дознавателя пытка, к тому применяемая, кому сказать уже нечего… Давит, сжимает, рвёт ногти щипцами… А зачем? А зачем?» Он бормотал и плакал. Прямо как неутешный ребёнок, большими-большими слезами… И сморкался в бордовый платок…
А когда я уже собиралась уйти, раз работы мне не было, старик вдруг посмотрел на меня и обратился ко мне. «Красавица…» - Он мне сказал… - «Красавица, знаете, когда-то мой конюх, метивший всё в короли, но мало имевший поэзии, сказал кому-то о том, что я слишком любуюсь своей грациозностью и слишком пою Шекспира… И ещё он сказал, что ни капли не удивится, если я кончу так же, как кончаются все трагедии, мною любимые… Накапаю яду себе на язык, или на нож упаду… Представляете, какой был дурак… Не верил, что я доживу до старости глубокой, его пережив, и всех тех пережив, кто жизнь мою отравлял… И в то, что я не умру от цианида и стали, но закат этого чудесного зимнего дня мне только туфли отравят… Глупые туфли, коричневые… Посмотрите на них? Они совсем не идут к моему голубому костюму…»
Я пыталась из вежливости наклониться, чтоб через стол, нагружённый посудой, взглянуть на ту обувь, которая старика так сильно замучила, а он продолжал говорить…
«Посмотрите…» - Говорил… - «Никто не пришёл! В октябре никто не пришел, в ноябре никто не пришел… Вот декабрь, а гости всё не идут… Скоро год девяносто девятый, а гости всё не идут… Я догадываюсь, что виной всему эти туфли, которые я так неосторожно одел… Из-за них я хромаю и никто не хочет прийти, чтоб со мной танцевать и пить моё каберне и мой вермут… Но вот я сейчас их сниму… Плесните же мне в бокал чего-нибудь погорше… Покрепче…»
И я налила ему первого, что под руку попалось, в толстый зелёный стакан и он – меня не стесняясь – высыпал в питьё порошок из пакетика бумажного, крошечного, размешал указательным пальцем и, поднявшись с усилием, двинулся в дальние комнаты, на ходу крича кому-то, кого я не видела: «Мартин, Мартин! Ты хочешь перед ужином выпить? Я налил тебе мартини немножко!» От крика я и проснулась.
Резолюция: С-ра Джулианни, это письмо спрячьте поглубже в папку со снами о туфлях и одежде, так, чтоб его не нашли те гробограбители, которые теперь, после смерти Гилгуда, станут копаться в его нечистом белье… Не нужно им знать, наверное, что сэр Джон любовника своего отравил.
М. Морэморти
