После передышки короткой
Dec. 15th, 2011 02:53 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anna_amargoя снова взялась за «Массимо»... Точнее — он взялся за меня. Мы взялись за горла друг друга, сдавили чуть-чуть совсем, и понеслись, и закружились.
Кто ж знал, что всё так получится... Ну, то есть, я предполагала, что автор и персонаж могут быть очень жестоки по отношению друг к другу, но чтоб вот так... Чтоб все нервы выматывать и швырять то в холод, то в жар... Прямо «садистская натура поэзии» — как выразиться изволил добрый мой брат... Ну, садистская так садистская, мне ли тут спорить. Тем более, что вот с этого момента, с этого, то есть, куска, я уже окончательно понимаю, что «история Массимо» ничем хорошим не кончится...
Массимо – про себя:
Я лежу, закрыв глаза, и чувствую лишь складки прохладных простыней на ногах и между ног. И слышу лишь шум воды за тонким стеклом, отделяющим мою спальню от моей ванной. Он – в моей комнате. В моей квартире. На моей территории. И я изменяю себе и всё ещё не верю в то, что я это делаю. Натянутые нервы двухсот тёплых струй. Сток, жадно всасывающий стекающую с его ног мыльную пену, закручивающий в спираль и спускающий по трубам пыль и пыльцу, смытые с его тела. Запотевшая перегородка, за которой легко угадывается его силуэт. Всё это сигналы измены. Никогда раньше я не впускал чужого в свой дом. Никогда раньше я не укладывал чужого в свою ледяную постель. «Такое ощущение, что это у тебя впервые…» - Говорит он, выключая воду и выходя в круг тусклого бордового света. Я приоткрываю глаза и смотрю на него, не отвечая ни «да», ни «нет». Он разжимает кулак, в котором удерживал до сих пор узел обёрнутого вокруг бёдер полотенца. И вместе с падающим на пол куском рыжей ткани, валится на мой матрац. Пружины ахают. Гул отдаёт мне в позвоночник. Его тело, рухнувшее на меня всей своей тяжестью, вдавливает мою плоть мёртвой ящерицей в белую глину убитой кровати. Между нами лишь тонкая ткань и она не мешает мне почувствовать, как стремительно он каменеет. Он дышит мне в ухо. Всё быстрей, всё короче. И он спрашивает снова и снова: «У тебя это впервые?» И я вдруг – сам от себя не ожидая этого слова – говорю ему: «Да!» Он сползает с меня вместе с простынею и снова возвращается, оставив простыню на полу. Его губы отмечаются на моих ногах, на пальцах и щиколотках. Его губы поднимаются всё выше. «Per carita! Вот уж не ожидал от себя!» - Думаю я, пока моё тело отдаётся его горячим губам - «Сol cazzo, Массимо! Это же всего лишь разносчик пиццы… Так с чего же тебя вдруг так на нём повело?» Глупейшие вопросы. На них нет ответов. Да, это всего лишь разносчик, который стучится в мою дверь три раза в неделю, а те дни, когда я ужинаю дома, а не где-нибудь вне моих стен. Да, это всего лишь разносчик, который давно на меня свой глаз положил. Так с чего бы мне вдруг? Я не знаю. И я, в то время как он подбирается к моей шее и кровь моя начинает ему отвечать, подозревать начинаю, что мне нужно просто смириться. С тем, что я слаб, как все люди, которые меня окружили. И с тем, что слабые люди, такие, как я, раньше или позже, сегодня или завтра, но всё же сдаются. Я сдался сегодня. Сдался на милость разносчика пиццы, который попросился сходить в мой туалет и которого я вдруг впустил. Так сдаются крепости, державшие осаду три года и павшие из-за того, что из колодцев ушла вдруг вода. Моя вода ушла, когда он, сделав своё мелкое дело, хлопнул по рычагу на бачке. Я, стоя за дверью, слушал, как смывается унитаз и думал обо всех тех мужчинах, которые у меня были и у которых я даже имён не спрашивал. Первый, от которого я отделался двумя миллионами лир. И двадцать третий, в конверт которому в прошлое воскресенье я положил двадцать три тысячи. Кто они? Где они? Я никогда не задумывался, и думать не собирался. Ни о них, ни о чём бы то ни было, что могло было быть с ними связано. Но вот этот. Здесь и теперь. Меня целующий, меня обнимающий, пахнущий моим гелем для душа опять же. Как с ним быть? Что с ним делать? Я откладываю эту мысль под плоскую, потом пропитавшуюся подушку ещё на полчаса. И замечаю, что вслед за ночью, которую он провёл в моём доме, проходит уже и утро. Начинается день. Я сбрасываю со своего телефона четвёртый звонок секретарши. Я торможу. Я окунаюсь в жару. Я что-то бормочу в ответ на его бормотание. Я говорю себе: «Я подумаю об этом потом…» И падаю. Падаю. Падаю. А потом засыпаю. А потом просыпаюсь и – снова для себя неожиданно – спрашиваю у него его имя. Он мне его называет, натягивая шорты на голый зад, и я записываю его телефонный номер не под шифром «uomo24», а с именем «Силино»... «Редкое имя» - Замечаю вслух. Он скалится и что-то отвечает про маму, которая хотела перед своими сёстрами выпендриться хотя бы вот так. «У меня четырнадцать кузенов, - смеясь, он наклоняется завязать на кедах шнурки, - и всех их зовут Пьетро и Паоло, а Силино я единственный…» Я провожаю его до дверей и обещаю позвонить завтра вечером. Я сомневаюсь в том, что сделаю это, но точно так же я ещё вчера утром не верил и в то, что кто-нибудь когда-нибудь останется у меня ночевать…
Кто ж знал, что всё так получится... Ну, то есть, я предполагала, что автор и персонаж могут быть очень жестоки по отношению друг к другу, но чтоб вот так... Чтоб все нервы выматывать и швырять то в холод, то в жар... Прямо «садистская натура поэзии» — как выразиться изволил добрый мой брат... Ну, садистская так садистская, мне ли тут спорить. Тем более, что вот с этого момента, с этого, то есть, куска, я уже окончательно понимаю, что «история Массимо» ничем хорошим не кончится...
Массимо – про себя:
Я лежу, закрыв глаза, и чувствую лишь складки прохладных простыней на ногах и между ног. И слышу лишь шум воды за тонким стеклом, отделяющим мою спальню от моей ванной. Он – в моей комнате. В моей квартире. На моей территории. И я изменяю себе и всё ещё не верю в то, что я это делаю. Натянутые нервы двухсот тёплых струй. Сток, жадно всасывающий стекающую с его ног мыльную пену, закручивающий в спираль и спускающий по трубам пыль и пыльцу, смытые с его тела. Запотевшая перегородка, за которой легко угадывается его силуэт. Всё это сигналы измены. Никогда раньше я не впускал чужого в свой дом. Никогда раньше я не укладывал чужого в свою ледяную постель. «Такое ощущение, что это у тебя впервые…» - Говорит он, выключая воду и выходя в круг тусклого бордового света. Я приоткрываю глаза и смотрю на него, не отвечая ни «да», ни «нет». Он разжимает кулак, в котором удерживал до сих пор узел обёрнутого вокруг бёдер полотенца. И вместе с падающим на пол куском рыжей ткани, валится на мой матрац. Пружины ахают. Гул отдаёт мне в позвоночник. Его тело, рухнувшее на меня всей своей тяжестью, вдавливает мою плоть мёртвой ящерицей в белую глину убитой кровати. Между нами лишь тонкая ткань и она не мешает мне почувствовать, как стремительно он каменеет. Он дышит мне в ухо. Всё быстрей, всё короче. И он спрашивает снова и снова: «У тебя это впервые?» И я вдруг – сам от себя не ожидая этого слова – говорю ему: «Да!» Он сползает с меня вместе с простынею и снова возвращается, оставив простыню на полу. Его губы отмечаются на моих ногах, на пальцах и щиколотках. Его губы поднимаются всё выше. «Per carita! Вот уж не ожидал от себя!» - Думаю я, пока моё тело отдаётся его горячим губам - «Сol cazzo, Массимо! Это же всего лишь разносчик пиццы… Так с чего же тебя вдруг так на нём повело?» Глупейшие вопросы. На них нет ответов. Да, это всего лишь разносчик, который стучится в мою дверь три раза в неделю, а те дни, когда я ужинаю дома, а не где-нибудь вне моих стен. Да, это всего лишь разносчик, который давно на меня свой глаз положил. Так с чего бы мне вдруг? Я не знаю. И я, в то время как он подбирается к моей шее и кровь моя начинает ему отвечать, подозревать начинаю, что мне нужно просто смириться. С тем, что я слаб, как все люди, которые меня окружили. И с тем, что слабые люди, такие, как я, раньше или позже, сегодня или завтра, но всё же сдаются. Я сдался сегодня. Сдался на милость разносчика пиццы, который попросился сходить в мой туалет и которого я вдруг впустил. Так сдаются крепости, державшие осаду три года и павшие из-за того, что из колодцев ушла вдруг вода. Моя вода ушла, когда он, сделав своё мелкое дело, хлопнул по рычагу на бачке. Я, стоя за дверью, слушал, как смывается унитаз и думал обо всех тех мужчинах, которые у меня были и у которых я даже имён не спрашивал. Первый, от которого я отделался двумя миллионами лир. И двадцать третий, в конверт которому в прошлое воскресенье я положил двадцать три тысячи. Кто они? Где они? Я никогда не задумывался, и думать не собирался. Ни о них, ни о чём бы то ни было, что могло было быть с ними связано. Но вот этот. Здесь и теперь. Меня целующий, меня обнимающий, пахнущий моим гелем для душа опять же. Как с ним быть? Что с ним делать? Я откладываю эту мысль под плоскую, потом пропитавшуюся подушку ещё на полчаса. И замечаю, что вслед за ночью, которую он провёл в моём доме, проходит уже и утро. Начинается день. Я сбрасываю со своего телефона четвёртый звонок секретарши. Я торможу. Я окунаюсь в жару. Я что-то бормочу в ответ на его бормотание. Я говорю себе: «Я подумаю об этом потом…» И падаю. Падаю. Падаю. А потом засыпаю. А потом просыпаюсь и – снова для себя неожиданно – спрашиваю у него его имя. Он мне его называет, натягивая шорты на голый зад, и я записываю его телефонный номер не под шифром «uomo24», а с именем «Силино»... «Редкое имя» - Замечаю вслух. Он скалится и что-то отвечает про маму, которая хотела перед своими сёстрами выпендриться хотя бы вот так. «У меня четырнадцать кузенов, - смеясь, он наклоняется завязать на кедах шнурки, - и всех их зовут Пьетро и Паоло, а Силино я единственный…» Я провожаю его до дверей и обещаю позвонить завтра вечером. Я сомневаюсь в том, что сделаю это, но точно так же я ещё вчера утром не верил и в то, что кто-нибудь когда-нибудь останется у меня ночевать…
