Про маску мигрени...
Feb. 17th, 2018 06:03 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anna_amargoГолова болит жутко с позавчерашнего дня. Правый глаз плохо видит и слезится по-прежнему. Опыт, которого я предпочла бы не иметь, может быть. Хотя. Теперь я точно знаю уже, что чувствует человек, которому замазюкивали синяк и шишку на лбу и, цементируя косметику, случайно брызнули в открытые очи закрепителем на спирту.
Эм по-прежнему остаётся носителем славного звания Герр-33-Несчастья. Увы. Позавчера вечером он — джентльмен же ж, ага — бросился поднимать для девушки упавшую у неё вещь. Наклонился и разогнулся одновременно с фройляйн, так же точно за вещью присевшей. Получил головой фройлян по лбу. Пытался на синяк так и сяк зачесать свою чёлочку, потом сдался в руки доброго человека, пообещавшего синяк этот спрятать.
Вчера человек этот самый долго колдовал над лбом Эм, зарисовал всё отлично. Потом взял баллон с закрепителем профессиональным и как следует закрепил. Правда забыл почему-то попросить Эм закрыть глаза, а у Эм голова так гудела от последствий удара и рабочего напряжения, что реакция не сработала. Он зарыдал, я заплакала, мы вместе вылили столько страдальческих слёз, что уровень в Утендоре поднялся на пол-сантиметра.
Сегодня Эм сидит, приложив прохладные пальцы правой руки в закрытому правому глазу. «Всё ещё чувствуется жжение?» - Спрашиваю я. Он отвечает вопросом на вопрос: «А у тебя как?» «У меня да.» «И у меня тоже йя.»
Голова болит невыносимо. Со позавчерашнего дня. Со вчерашнего дня я своё лицо ощущаю чем-то похожим на голубую маску с того самого проклятого криоланового баллона — оскал, натянутый на губы и невидящие глаза. И перед любым мельчайшим мышечным движением я сорок семь раз подумаю — стоит ли маску расслабить, если боль от театра мимического отдаётся в виски и в затылок, и в шею.
Больными головами — из больной головы в такую же больную голову — мы обсуждаем гаснущие огни последних лет Веймарской Республики. Я интересуюсь, почему он сказал, что все эти люди, пялящиеся в Babylon Berlin и пришедшие послушать лекцию про книжечку Курта Морека, не способны понять — что тогда происходило в тех самых злачных местах, так их всех привлекающих.
Эм задумывается на один миг, а потом говорит: «Наверное, потому, что у нас у всех нет этого опыта. Опыта ощущения отсутствующего хоть какого-то будущего.» «То есть?» «То есть, все эти дамы и господа начала тридцатых в Берлине могли углубляться в порок, бурить его сколько угодно, прошибать дно за дном, накачиваться сначала алкоголем, потом грязными наркотиками, спать с мужчинами, с женщинами, со всей труппой бродячего цирка, включая пуделей, ездовых лошадей и слона, могли драться, предавать, продавать, убивать друг друга из ревности, убивать просто так. И при этом — ничего не бояться. Потому, что страх формируется только тогда, когда человек выходит за грань социально приемлемого. А когда всё общество уже гниёт, разлагается — разлагаться не страшно. Поэтому современники наши... Они не поймут. Даже те, кто любит сериал и книжки про порочный Берлин. Поэтому мы не поймём. Как бы мы сейчас не зашли далеко — у нас есть куда возвращаться. Приличная страна с относительно приличным обществом и общественными стандартами. Любой дрезденский нарик с развороченным анусом, который он выставляет на продажу за дозу, обоссанным спящий на заброшенном складе загнувшегося цеха по производству целлулоидных уточек, в миг просветления видит вокруг себя ту страну, куда он может вернуться, если на него вдруг снизойдёт благодать и он решит завязать и сможет завязать своё дно. Ему найдётся место в приюте, социальное пособие, сочувствие в какой-нибудь христианской миссии, занимающейся наркоманами. У наркоманов тридцатых годов этой Германии не было. Поэтому они могли с чистой совестью уходить всё дальше и дальше. А те, кто удержался и не прыгнул в наркотики и беспорядочный секс, с такой же чистой совестью проголосовали за NSDAP. Потому, что не ощущали будущего, не видели перспектив и предпочитали умереть быстро, весело и с хорошим размахом. Просто выбрали разные способы додолбить себя и страну, которая и так издыхала уже. Феникс должен сгореть...» «Феникс может устроить пожар...» «Может. Но для этого Феникс должен быть Фениксом. Некоторые просто...» «Куры?» «Куры. Нет. Давай курочек не оскорблять...»
Эм убирает нагревшиеся пальцы от глаза. Моргает. Тянется за каплями, запрокидывает голову, капает. Говорит: «Возможно, мы просто так уже вполне счастливые люди. Мы можем в это сыграть. Сыграть в разложение и распад, в Берлин тридцать первого года. Но у нас — после театра — есть куда возвращаться.» «Угу.» - Отвечаю я. - «Но при этом хотелось бы видеть. И чтоб голова не разваливалась.»
«Ты поосторожней с желаниями.» - Говорит Эм и ржёт.
Эм по-прежнему остаётся носителем славного звания Герр-33-Несчастья. Увы. Позавчера вечером он — джентльмен же ж, ага — бросился поднимать для девушки упавшую у неё вещь. Наклонился и разогнулся одновременно с фройляйн, так же точно за вещью присевшей. Получил головой фройлян по лбу. Пытался на синяк так и сяк зачесать свою чёлочку, потом сдался в руки доброго человека, пообещавшего синяк этот спрятать.
Вчера человек этот самый долго колдовал над лбом Эм, зарисовал всё отлично. Потом взял баллон с закрепителем профессиональным и как следует закрепил. Правда забыл почему-то попросить Эм закрыть глаза, а у Эм голова так гудела от последствий удара и рабочего напряжения, что реакция не сработала. Он зарыдал, я заплакала, мы вместе вылили столько страдальческих слёз, что уровень в Утендоре поднялся на пол-сантиметра.
Сегодня Эм сидит, приложив прохладные пальцы правой руки в закрытому правому глазу. «Всё ещё чувствуется жжение?» - Спрашиваю я. Он отвечает вопросом на вопрос: «А у тебя как?» «У меня да.» «И у меня тоже йя.»
Голова болит невыносимо. Со позавчерашнего дня. Со вчерашнего дня я своё лицо ощущаю чем-то похожим на голубую маску с того самого проклятого криоланового баллона — оскал, натянутый на губы и невидящие глаза. И перед любым мельчайшим мышечным движением я сорок семь раз подумаю — стоит ли маску расслабить, если боль от театра мимического отдаётся в виски и в затылок, и в шею.
Больными головами — из больной головы в такую же больную голову — мы обсуждаем гаснущие огни последних лет Веймарской Республики. Я интересуюсь, почему он сказал, что все эти люди, пялящиеся в Babylon Berlin и пришедшие послушать лекцию про книжечку Курта Морека, не способны понять — что тогда происходило в тех самых злачных местах, так их всех привлекающих.
Эм задумывается на один миг, а потом говорит: «Наверное, потому, что у нас у всех нет этого опыта. Опыта ощущения отсутствующего хоть какого-то будущего.» «То есть?» «То есть, все эти дамы и господа начала тридцатых в Берлине могли углубляться в порок, бурить его сколько угодно, прошибать дно за дном, накачиваться сначала алкоголем, потом грязными наркотиками, спать с мужчинами, с женщинами, со всей труппой бродячего цирка, включая пуделей, ездовых лошадей и слона, могли драться, предавать, продавать, убивать друг друга из ревности, убивать просто так. И при этом — ничего не бояться. Потому, что страх формируется только тогда, когда человек выходит за грань социально приемлемого. А когда всё общество уже гниёт, разлагается — разлагаться не страшно. Поэтому современники наши... Они не поймут. Даже те, кто любит сериал и книжки про порочный Берлин. Поэтому мы не поймём. Как бы мы сейчас не зашли далеко — у нас есть куда возвращаться. Приличная страна с относительно приличным обществом и общественными стандартами. Любой дрезденский нарик с развороченным анусом, который он выставляет на продажу за дозу, обоссанным спящий на заброшенном складе загнувшегося цеха по производству целлулоидных уточек, в миг просветления видит вокруг себя ту страну, куда он может вернуться, если на него вдруг снизойдёт благодать и он решит завязать и сможет завязать своё дно. Ему найдётся место в приюте, социальное пособие, сочувствие в какой-нибудь христианской миссии, занимающейся наркоманами. У наркоманов тридцатых годов этой Германии не было. Поэтому они могли с чистой совестью уходить всё дальше и дальше. А те, кто удержался и не прыгнул в наркотики и беспорядочный секс, с такой же чистой совестью проголосовали за NSDAP. Потому, что не ощущали будущего, не видели перспектив и предпочитали умереть быстро, весело и с хорошим размахом. Просто выбрали разные способы додолбить себя и страну, которая и так издыхала уже. Феникс должен сгореть...» «Феникс может устроить пожар...» «Может. Но для этого Феникс должен быть Фениксом. Некоторые просто...» «Куры?» «Куры. Нет. Давай курочек не оскорблять...»
Эм убирает нагревшиеся пальцы от глаза. Моргает. Тянется за каплями, запрокидывает голову, капает. Говорит: «Возможно, мы просто так уже вполне счастливые люди. Мы можем в это сыграть. Сыграть в разложение и распад, в Берлин тридцать первого года. Но у нас — после театра — есть куда возвращаться.» «Угу.» - Отвечаю я. - «Но при этом хотелось бы видеть. И чтоб голова не разваливалась.»
«Ты поосторожней с желаниями.» - Говорит Эм и ржёт.
