Три. Четыре.
Aug. 30th, 2009 03:20 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anna_amargo Хочу поскорее покончить с письмами Гранады - чувствую, как они отъедают от меня маленькими кусочками уравновешенность и чувство реальности... Эти два - к разным персонажам... Первое - к брату, второе - к богу Огня Эрио, про IQ которого Галвар был не лучшего мнения... Следующие будут к Ф.Г.Л. Спасайся, кто может...
ПИСЬМО №3
16 января 1888 года
в Вену
Дорогой Севилья,
Позавчера я получил твоё послание и сорок семь часов подряд удивляюсь тому, как легко тебе удалось отделаться! Прислать в ответ на два моих (Длинных, заметь, и подробных!) послания паршивый сонет! Надо признать, ты переплюнул сам себя – ни в какое сравнение с этой писулькой в четырнадцать строчек не идёт даже твоё прошлогоднее кубинское письмецо, нацарапанное на коробке сигар (Сигары были отличные, чего не скажешь о твоих стихах, дружище.). Мне бы стоило изобразить обиду и прекратить всякие попытки вести с тобой переписку, но, увы, это выше моих сил.
Знаю, что всё наше семейство в твоё отсутствие чувствует себя ущербным. Предполагаю, что каждый в отдельности ощущает это по-особенному. Если отстраниться и понаблюдать за нами, то можно подумать, что каждому из Андалусиа не хватает какой-нибудь части тела. И если Малаге (Сужу по тому, как он ведёт себя этой зимой.) ты явно заменяешь голову, то я без тебя – словно без рук. Отсутствуешь ты, и словно нет у меня пальцев и как будто нет памяти, на эти пальцы нанизанной.
Если я не гляжу на сапфир, я с трудом припоминаю лицо, на нём вырезанное. Но, пока тебя нет рядом, даже всенощное глядение в камень мало чем моему вспоминанию помогает.
Когда я был в отчаянии, рыдал и, кажется, рвал на себе волосы, ты пытался воскресить его тело. Мне смерть Августо была – катастрофа. Тебе же думалось, что это – просто несправедливо – в таком юном возрасте умереть от банальной простуды.
Что же, мой Севилья, ты скажешь теперь, спустя всего шесть лет, когда я, как ни напрягаюсь, не могу выжать из памяти хотя бы очерк его скулы и шеи, а ты живёшь с его духом внутри? И это действительно несправедливо, ибо никто не любил Августо Костадо больше, чем я. И тем более несправедливо, что все тобой возлюбленные всегда остаются при тебе. Даже когда ты возвращаешься домой.
К чему я всё это пишу? А вот пока все наши братья пребывают в плену ночи и в неведении, я сообщаю одному тебе, стихотворец Севилья, что сердце моё снова переполняется и завтра, после заката солнца, я отправлюсь к Кастадо Александро. Тебе же, по легенде семейной, хорошо разбирающемуся в моих мыслях и чувствах, останется по приезде убедить всех и каждого, что это – истинное, а не очередной кувырок от тоски.
Целую тебя, прижимая свои ладони к своим губам.
Жду тебя с нетерпением,
твой Гранада.
p.s. Можешь не трудится изобретать какой-нибудь ответ на эти строки. Хотя, зачем я это говорю? Ты наверняка и не собирался. Потому, что имеешь скверную привычку отвечать только на второе, или даже на третье к тебе отправленное письмо. И ещё, может быть, потому, что сказать в ответ тебе будет просто нечего.
ПИСЬМО №4
26 декабря 1902 года
В Санкт-Петербург
Анне Сергеевне Карагасиной
Боже мой Эрио,
я не могу рассказать тебе, что такое между ними произошло, и почему они дрались. Меня поблизости в то время не было, а у тех, кто там был спрашивать без толку. Никто ничего не знает.
Просто вспыхнула ссора. Они оба схватились за ножи. Бились сперва в доме Костадо. Потом из окна второго этажа на улицу вывалился Александро. Вслед за ним выпрыгнул Уэльва. А через мгновение всё уже закончилось. Нож Александро прошел под ребром моего брата и прошил его сердце.
Полагаю, Уэльва был уже мёртв, когда дополз, истекая кровью, до чёрной лестницы нашего дома.
Следом за ним по этой самой лестнице, по щиколотку в крови протопал Хаэн. Он застал Уэльву уже без дыханья и влаги (Не помогли его венам даже те несколько глотков, которыми поделилась с ним наша сестра.).
Все остальные, в том числе я, пришли на четверть часа позже. Мы возвращались с фортепианного концерта у Росалесов. Только вот Альмерия смылся после первого отделения – наверное, не вынес аромата кофе и пирожных с глазурью – их разносила между рядами разнобойных стульев новая прислуга - маленькая, пухлая, похожая на глупую канарейку. Казалось, его погнал из усадьбы, через рощу и вниз по старой дороге к рыбацким кварталам обострившийся вдруг голод. А, может, нашего Альмерию просто не вдохновляла указанная в программке Campanella Листа.
Как бы то ни было, Альмерия сделал тем вечером большой крюк по окрестностям и явился домой после всех и после всего. Тогда, когда мы преследовали Кадиса, несущегося к склепу наших Кузенов, в голубой дом Костадо Магрин, с очернившимися глазами и голым толедским кинжалом в руке.
На что надеялись другие – я не знаю. Хотели ли они остановить взбесившегося Кадиса или просто посмотреть на свершаемую старшим братом месть и почувствовать себя сопричастными – этого и они не объяснят.
Я не спешил ни ради первого, ни ради второго. Я вообще не спешил. Когда я подходил к повороту, за которым стоит дом Костадо, мой Кадис уже заносил нож над горлом Александро. Когда я открывал калитку в их сад, мой Александро уже лежал мёртвый в двух шагах от согнутого позывом рвоты Кадиса.
Мне оставалось только снять своё кольцо с безымянного пальца Аликса и одеть на свой, рядом с сапфировым перстнем Августо.
Вот это, кажется, всё, что я знаю о том дне, когда погиб Уэльва и был казнён Александро. Может случится, ты из моего письма не извлечёшь и зерна, или вовсе ему не поверишь, но, думается, Кадис напишет тебе ещё меньше и гораздо путаней. Ты не жди многого и не суди строго. Ты, кажется, даже прав таких не имеешь.
И о твоих правах, кстати. Передай моё восхищение прорицательнице – у неё несравненный дар! То есть, она не ошибалась, когда утверждала, что сын госпожи Родригес не умрёт бездетным: его младший, Луис, умер, но старшему уже исполнилось четыре года и он красив и здоров вполне. Чего и твоей сеньоре пиф-пиф от всего сердца желаю.
Прощай, Эрио.
Остаюсь всегда твой,
Гранада Андалусиа.
16 января 1888 года
в Вену
Дорогой Севилья,
Позавчера я получил твоё послание и сорок семь часов подряд удивляюсь тому, как легко тебе удалось отделаться! Прислать в ответ на два моих (Длинных, заметь, и подробных!) послания паршивый сонет! Надо признать, ты переплюнул сам себя – ни в какое сравнение с этой писулькой в четырнадцать строчек не идёт даже твоё прошлогоднее кубинское письмецо, нацарапанное на коробке сигар (Сигары были отличные, чего не скажешь о твоих стихах, дружище.). Мне бы стоило изобразить обиду и прекратить всякие попытки вести с тобой переписку, но, увы, это выше моих сил.
Знаю, что всё наше семейство в твоё отсутствие чувствует себя ущербным. Предполагаю, что каждый в отдельности ощущает это по-особенному. Если отстраниться и понаблюдать за нами, то можно подумать, что каждому из Андалусиа не хватает какой-нибудь части тела. И если Малаге (Сужу по тому, как он ведёт себя этой зимой.) ты явно заменяешь голову, то я без тебя – словно без рук. Отсутствуешь ты, и словно нет у меня пальцев и как будто нет памяти, на эти пальцы нанизанной.
Если я не гляжу на сапфир, я с трудом припоминаю лицо, на нём вырезанное. Но, пока тебя нет рядом, даже всенощное глядение в камень мало чем моему вспоминанию помогает.
Когда я был в отчаянии, рыдал и, кажется, рвал на себе волосы, ты пытался воскресить его тело. Мне смерть Августо была – катастрофа. Тебе же думалось, что это – просто несправедливо – в таком юном возрасте умереть от банальной простуды.
Что же, мой Севилья, ты скажешь теперь, спустя всего шесть лет, когда я, как ни напрягаюсь, не могу выжать из памяти хотя бы очерк его скулы и шеи, а ты живёшь с его духом внутри? И это действительно несправедливо, ибо никто не любил Августо Костадо больше, чем я. И тем более несправедливо, что все тобой возлюбленные всегда остаются при тебе. Даже когда ты возвращаешься домой.
К чему я всё это пишу? А вот пока все наши братья пребывают в плену ночи и в неведении, я сообщаю одному тебе, стихотворец Севилья, что сердце моё снова переполняется и завтра, после заката солнца, я отправлюсь к Кастадо Александро. Тебе же, по легенде семейной, хорошо разбирающемуся в моих мыслях и чувствах, останется по приезде убедить всех и каждого, что это – истинное, а не очередной кувырок от тоски.
Целую тебя, прижимая свои ладони к своим губам.
Жду тебя с нетерпением,
твой Гранада.
p.s. Можешь не трудится изобретать какой-нибудь ответ на эти строки. Хотя, зачем я это говорю? Ты наверняка и не собирался. Потому, что имеешь скверную привычку отвечать только на второе, или даже на третье к тебе отправленное письмо. И ещё, может быть, потому, что сказать в ответ тебе будет просто нечего.
26 декабря 1902 года
В Санкт-Петербург
Анне Сергеевне Карагасиной
Боже мой Эрио,
я не могу рассказать тебе, что такое между ними произошло, и почему они дрались. Меня поблизости в то время не было, а у тех, кто там был спрашивать без толку. Никто ничего не знает.
Просто вспыхнула ссора. Они оба схватились за ножи. Бились сперва в доме Костадо. Потом из окна второго этажа на улицу вывалился Александро. Вслед за ним выпрыгнул Уэльва. А через мгновение всё уже закончилось. Нож Александро прошел под ребром моего брата и прошил его сердце.
Полагаю, Уэльва был уже мёртв, когда дополз, истекая кровью, до чёрной лестницы нашего дома.
Следом за ним по этой самой лестнице, по щиколотку в крови протопал Хаэн. Он застал Уэльву уже без дыханья и влаги (Не помогли его венам даже те несколько глотков, которыми поделилась с ним наша сестра.).
Все остальные, в том числе я, пришли на четверть часа позже. Мы возвращались с фортепианного концерта у Росалесов. Только вот Альмерия смылся после первого отделения – наверное, не вынес аромата кофе и пирожных с глазурью – их разносила между рядами разнобойных стульев новая прислуга - маленькая, пухлая, похожая на глупую канарейку. Казалось, его погнал из усадьбы, через рощу и вниз по старой дороге к рыбацким кварталам обострившийся вдруг голод. А, может, нашего Альмерию просто не вдохновляла указанная в программке Campanella Листа.
Как бы то ни было, Альмерия сделал тем вечером большой крюк по окрестностям и явился домой после всех и после всего. Тогда, когда мы преследовали Кадиса, несущегося к склепу наших Кузенов, в голубой дом Костадо Магрин, с очернившимися глазами и голым толедским кинжалом в руке.
На что надеялись другие – я не знаю. Хотели ли они остановить взбесившегося Кадиса или просто посмотреть на свершаемую старшим братом месть и почувствовать себя сопричастными – этого и они не объяснят.
Я не спешил ни ради первого, ни ради второго. Я вообще не спешил. Когда я подходил к повороту, за которым стоит дом Костадо, мой Кадис уже заносил нож над горлом Александро. Когда я открывал калитку в их сад, мой Александро уже лежал мёртвый в двух шагах от согнутого позывом рвоты Кадиса.
Мне оставалось только снять своё кольцо с безымянного пальца Аликса и одеть на свой, рядом с сапфировым перстнем Августо.
Вот это, кажется, всё, что я знаю о том дне, когда погиб Уэльва и был казнён Александро. Может случится, ты из моего письма не извлечёшь и зерна, или вовсе ему не поверишь, но, думается, Кадис напишет тебе ещё меньше и гораздо путаней. Ты не жди многого и не суди строго. Ты, кажется, даже прав таких не имеешь.
И о твоих правах, кстати. Передай моё восхищение прорицательнице – у неё несравненный дар! То есть, она не ошибалась, когда утверждала, что сын госпожи Родригес не умрёт бездетным: его младший, Луис, умер, но старшему уже исполнилось четыре года и он красив и здоров вполне. Чего и твоей сеньоре пиф-пиф от всего сердца желаю.
Прощай, Эрио.
Остаюсь всегда твой,
Гранада Андалусиа.
