Лицо Томаса Крештмана
Jul. 21st, 2009 01:45 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anna_amargo Каждый раз, как посмотрю какой-нибудь фильм, в котором он делает вид, что играет, потом толкутся в моей голове дня два, а то и все три, чёртовы братья
AMOR
Семейство Андалусиа начинало готовиться к разлуке с Севильей утром того дня, когда Севилья останавливался вдруг на лестнице, замирал в скульптурной позе и начинал с интересом рассматривать своё отражение в облезлом овальном зеркале, висевшем на серой стене над шестой ступенью с тех достославных времён, когда бабушка их матери, шестнадцатилетняя девушка с тугой каштановой косой, уложенной вокруг головы, вернулась из монастыря и уговорила боготворившего её отца заменить все тёмные семейные портреты на что-то более приятное взгляду.
Возможно, страсть к саморазглядыванию перетекла в Севилью из вен Амантины, но дни шли, и братья всё чаще заставали его за довольно странным занятием… Севилья часами разглядывал свои руки; раздевался в ледяной ванной комнате и долго стоял, глядя вниз; зачёсывал волосы на лицо и перебирал их, пропуская сквозь пальцы, наматывая на ладонь; или же, сидя за письменным столом Альмерии, ставил локти на развёрнутую тетрадь и, опустив голову, кончиками пальцев ощупывал виски, скулы и подбородок… В конце концов эти затмения, находившие на Севилью, тягостные часы, когда он застопоривался, погружался в самосозерцание и как будто снова узнавал себя, впервые знакомился со своей бессмертной плотью, начинал угнетать всех кровников Магрин. Здесь и там, в укромных уголках дома сталкиваясь с Севильем окаменевшим, впавшим в прострацию, старшие братья начинали беситься, а сестра – тосковать…
И однажды, обнаружив, что на рассвете Севилья не пришёл домой, а уплыл с контрабандистами в Неаполь, или на поезде уехал в Вену, семья вздыхала с облегчением: Севилья понял, наконец, что причина его болезни не в теле, а в стенах и занавесках, и на какое-то время просто убрался из дому…
В Неаполь или Вену… А куда ещё Севилья мог отправиться?.. Он не был туристом, не любил новых мест, ему нужен был город, такой же знакомый как тот, в котором он родился и вырос… Так близко Севилья успел познакомиться лишь с двумя европейскими, мегаполисами, зато их он исходил вдоль и поперёк, изучил все притоны и переулки грязного порта и до единого салоны и чердаки столицы вальсов; он попробовал Неаполь и Вену на вкус, он пропитался ими; Севилья чувствовал их внутри себя, когда возвращался на родину, а когда дома его начинала с’едать меланхолия, он отправлялся в Италию или Австрию так, словно ехал навестить старых тётушек или незамужних кузин…
Летом тысяча девятьсот тридцать девятого года, за час до восхода солнца Севилья в расстёгнутой на груди рубахе и ногами, мокрыми от росы вошёл в Дом Андалусиа, хлопнув дверью и бегом стал подниматься на второй этаж… На мраморной лестнице, только что вымытой, оставались его следы. Сестра, стоявшая на узкой площадке, рукой, сжимавшей тряпку, указала на них и сказала:
- Свинья!..
Севилья оглянулся посмотреть на грязь, нашлёпанную его туфлями, и вдруг увидел себя, своё белое лицо в мутном зеркале… Рама, когда-то позолоченная, давно почернела, амальгама осыпалась, сквозь стекло видна была стена и паутина, свитая много лет назад и много лет назад покинутая хищным свои хозяином, а в том, что осталось от зеркала, отражался кто-то, почти чужой обстановке и воздуху этого дома, кто-то чуть ли не враждебный… Севилья поднял руку и прикоснулся к горлу… Всё-таки это был он…
Когда наступила осень и чередой пошли затяжные дожди, Севилья собрал самые необходимые вещи и смылся из дому под покровом ночи…
Вена встретила его распростёртыми об’ятиями, но Севилья не сразу её узнал. Первые несколько ночей он выходил на улицы и крыши с опаской, а возвращался шокированный и удручённый: Вена напоминала ему старую приятельницу, блестящую светскую даму, овдовевшую и повторно вышедшую замуж; второй брак так изменил её вкусы, взгляды и даже манеру одеваться и говорить, что друзья чувствовали себя неловко в её обществе, а знакомые офицеры искали кого-то, кто мог бы их представить и делали это по второму разу, совершенно не связывая новоиспеченную госпожу D., супругу бравого генерала, с графиней Ф., блиставшей на балах два года тому назад… Когда Севилья был в Вене последний раз, она была сердцем огромной империи, элегантной красавицей, пусть слегка вздорной и немного склочной… Теперь же по городу были развешены флаги со свастикой и выражения лиц у спешащих навстречу людей были новые, чужие… Севилья вдруг обнаружил, что знакомых в Вене у него не осталось: студенты политехнического и молодые лейтенанты погибли на фронтах Первой Мировой; и, словно по волшебству, исчезли креодмы, их запахи ещё метались в колонадах, их меловые знаки не стёрлись пока с кирпичных заборов, но ни одного из них Севилья не увидел даже мельком, даже издалека.
Севилья выходил каждый вечер сразу же после того, как солнце садилось, а если небо было затянуто тучами целый день, он вовсе не возвращался в свой гостиничный номер: бродил на окраинах Вены в густой тьме задворок новых улиц и заброшенных механических цехов. Он выбирал самые грязные и безлюдные места потому, что они соответствовали его настроению. Своих жертв он не выбирал вовсе, они всегда были случайными: кто-то выскакивал из-за угла и сталкивался с креодмэт нос к носу; кто-то в рабочем комбинезоне и забрызганных извёсткой ботинках догонял Севилью и, похлопав по плечу, спрашивал огонька, прикурить замусоленную папиросу; кто-то понурившись, долго шёл впереди Андалусийца, часто останавливался отдышаться и даже не удивлялся, когда в каком-нибудь тупике его догонял голодный незнакомец и, схватив за шею, с размаху бросал на скользкую, покрытую копотью стену.
А в тот вечер в конце ноября Севилье было особенно грустно: он обнаружил, что несколько зданий в одном из старых кварталов, в том числе школа и храм, были почти разрушены… Дома стояли почерневшие от когда-то бушевавшего здесь пожара, в фасадах не осталось ни одного целого стекла и в сумерках окна казались сквозными ранами, запах гари всё ещё не выветрился, и Севилья, у которого комок поднимался к горлу, ближе не подошёл. Ему было нанесено увечье, словно кто-то щипцами вырвал кусок плоти, к которой он только – только начал привыкать. Где-то под рёбрами взвыла резкая боль. Севилья почувствовал одновременно и тошноту и сильнейшую жажду. Он повернулся, чтобы уйти и тут увидел парочку, выходившую из арки под’езда.
Севилья позволил им отойти на приличное расстояние и только тогда решился двинуться следом: что-то жуткое и привлекательное было в молодой паре, петлявшей переулками странной Вены и жавшейся к её равнодушной каменной спине.
Начался дождь. Севилья, бесшумный и невидимый преследовал мужчину в чёрной шляпе и девушку в синей косынке, из-под которой видны были, длинные, густые и тёмные волосы. Он хорошо их разглядел: судьбой назначенные ему в жертвы были уставшие, почти измождённые люди, нервные, торопливые, одетые во что-то мрачное и бесформенное. Севилья кожей, фибрами сатанеющей от голода и желания души ощущал их страх и от этого хотел их крови всё сильнее. Они не могли его слышать и видеть не могли, они не догадывались, что уже довольно долго креодм шёл по их следам, но всё-таки они постоянно оглядывались и, взявшись за руки, прибавляли шаг.
В конце концов, Севилье пришлось почти бежать за ними по гулким улочкам Вены. Это было против всех неписаных правил. Он знал, что не должен их догонять, но ничего не мог поделать со своими ногами и желудком. Желудок требовал крови, ноги бежали, Севилья нёсся вперёд, он слышал только их поспешные шаги и шум воды… И вдруг на него обрушилась целая лавина звуков: приглушённые ливнем крики, свистки, топот и возня. Севилья успел заметить, как его парочка нырнула в тёмную подворотню. За ними туда же побежал некто в военной, вроде бы, форме. Сразу же после него в чёрную дыру, ведущую в проходной двор, вскочил и Андалусиа Севилья.
В подворотне, освещаемое короткими вспышками раскачивающегося где-то на улице аптечного фонаря, да ещё слабым светом упавшего на землю карманного фонарика, произошло стремительное столкновение… Были слышны лишь короткие удары… Потом чей-то голос произнёс:
- Fliht!.. Fridrich, fьhre sie weg!.. Schnell!.. Schnell!..
И сразу же кто-то прыгнул вперёд и буквально перед носом Севильи одним сильным движением свернул шею не успевшему даже пикнуть эсэсовцу, бросил мертвеца и оказался у самой груди остолбеневшего Андалусийца… Севилья очнулся и от такой наглости, от неожиданной смены ролей убийцы и жертвы, от изумления сделал шаг назад, на лицо его упал жидкий свет и рука, уже готовая придушить, остановилась… Снова скрипнул ржавый крюк, вбитый над дверью аптеки, круг света снова переместился и Севилья увидел, что перед ним стоит некто такой же бессмертный и почти такой же голодный, как и он сам…
После того, как прошло секундное замешательство, незнакомец стряхнул с плеча Севильи несуществующую в природе пыль и спросил:
- Кто ты?
Севилья, не до конца ещё оклемавшись, ответил. И услышал тогда нечто вроде:
- Так что же ты, Севилья Андалусиа, как псих какой-нибудь гоняешься за людьми?.. Тем более за этими… Мало того, что их тиранят люгерки, так ещё и ты тоже туда же, – а потом, уже более дружелюбным тоном, – меня зовут Франц Амор, тот, который убежал с евреями, мой брат Фридрих…
Севилья сказал:
- Да, я рад…
Потом судорожно сглотнул и посмотрел себе под ноги. Луч фонарика, начавшего отчего-то мигать, точкой-точкой-тире выхватил распростёртый на булыжниках труп.
- Правильно, – проговорил Франц, – с этим надо разобраться… Помоги мне…
Вдвоём они подхватили тело под руки и втащили во двор. Севилья старался не дышать, новая волна горькой тошноты поднималась из желудка, отвратительными были запахи кожи мертвеца и его плаща. Хорошо ещё, что тащить тяжеленный труп пришлось недалеко, до ближайшей лестницы, узкой и осклизлой.
- Бросай, – прошептал Амор, – в этот дом проститутки водят своих клиентов.
Он присел на корточки, достал из кармана маленькую фляжку, отвернул крышку и вылил содержимое на грудь и в рот мертвеца. Вонь, когда к ней примешался ещё и запах коньяка, сделался просто невыносимым. Севилья отвернулся к стене и прижался лбом к прохладной, вздувшейся кое-где коричневой плитке.
- Пусть думают, что он навернулся в темноте со ступенек, – всё также вполголоса пробормотал Франц, после чего подпрыгнул и пальцами раздавил голую лампочку, свисавшую с потолка на скрученных проводах.
- Пошли, – крео Амор прикоснулся к рукаву Севильи, и тот послушно проследовал в неизвестном ему направлении.
И только когда дверь за ним затворилась и опустилась прикрывавшая вход тяжёлая порт’ера Севилья догадался, что покружив по лабиринтам ночной Вены, они пришли в один из домов квартала врачей и университетских профессоров.
В солидно обставленной приёмной горела прикрытая зелёным колпаком лампа. Тусклый её свет не мог разбавить чернильного мрака в углах комнаты, но глаза Севильи легко разглядели Фридриха, младшего Амора, утопавшего в глубоком плюшевом кресле. Фрид поднял голову, посмотрел на брата, потом с головы до ног оглядел Севилью и спросил:
- Вы избавились от наци?
- Да, – ответил Фран, – а ты провёл их туда, куда им было нужно?
Фридрих кивнул, а спустя какое-то время сказал:
- Не понимаю, зачем они, вообще, выходят из дому после восьми вечера, если знают, что им это запрещено?..
- А зачем Севилья пускается в погоню за убегающими людьми, – проговорил Франц, разливая по бокалам вино, разбавленное йодом, и голос его предательски дрогнул, а горлышко бутылки звякнуло о край богемского хрусталя, – зачем он догоняет пытающуюся спастись жертву, если знает, что делать этого нельзя ни в коем случае никому из нас?
- Инстинкт?..
- Да не, – Фран развернулся и с улыбкой подал питьё всё ещё безмолвствовавшему Севилье Андалусиа, – скорее обыкновенная, знаешь ли, братец дурь…
5 октября 2003 года
Семейство Андалусиа начинало готовиться к разлуке с Севильей утром того дня, когда Севилья останавливался вдруг на лестнице, замирал в скульптурной позе и начинал с интересом рассматривать своё отражение в облезлом овальном зеркале, висевшем на серой стене над шестой ступенью с тех достославных времён, когда бабушка их матери, шестнадцатилетняя девушка с тугой каштановой косой, уложенной вокруг головы, вернулась из монастыря и уговорила боготворившего её отца заменить все тёмные семейные портреты на что-то более приятное взгляду.
Возможно, страсть к саморазглядыванию перетекла в Севилью из вен Амантины, но дни шли, и братья всё чаще заставали его за довольно странным занятием… Севилья часами разглядывал свои руки; раздевался в ледяной ванной комнате и долго стоял, глядя вниз; зачёсывал волосы на лицо и перебирал их, пропуская сквозь пальцы, наматывая на ладонь; или же, сидя за письменным столом Альмерии, ставил локти на развёрнутую тетрадь и, опустив голову, кончиками пальцев ощупывал виски, скулы и подбородок… В конце концов эти затмения, находившие на Севилью, тягостные часы, когда он застопоривался, погружался в самосозерцание и как будто снова узнавал себя, впервые знакомился со своей бессмертной плотью, начинал угнетать всех кровников Магрин. Здесь и там, в укромных уголках дома сталкиваясь с Севильем окаменевшим, впавшим в прострацию, старшие братья начинали беситься, а сестра – тосковать…
И однажды, обнаружив, что на рассвете Севилья не пришёл домой, а уплыл с контрабандистами в Неаполь, или на поезде уехал в Вену, семья вздыхала с облегчением: Севилья понял, наконец, что причина его болезни не в теле, а в стенах и занавесках, и на какое-то время просто убрался из дому…
В Неаполь или Вену… А куда ещё Севилья мог отправиться?.. Он не был туристом, не любил новых мест, ему нужен был город, такой же знакомый как тот, в котором он родился и вырос… Так близко Севилья успел познакомиться лишь с двумя европейскими, мегаполисами, зато их он исходил вдоль и поперёк, изучил все притоны и переулки грязного порта и до единого салоны и чердаки столицы вальсов; он попробовал Неаполь и Вену на вкус, он пропитался ими; Севилья чувствовал их внутри себя, когда возвращался на родину, а когда дома его начинала с’едать меланхолия, он отправлялся в Италию или Австрию так, словно ехал навестить старых тётушек или незамужних кузин…
Летом тысяча девятьсот тридцать девятого года, за час до восхода солнца Севилья в расстёгнутой на груди рубахе и ногами, мокрыми от росы вошёл в Дом Андалусиа, хлопнув дверью и бегом стал подниматься на второй этаж… На мраморной лестнице, только что вымытой, оставались его следы. Сестра, стоявшая на узкой площадке, рукой, сжимавшей тряпку, указала на них и сказала:
- Свинья!..
Севилья оглянулся посмотреть на грязь, нашлёпанную его туфлями, и вдруг увидел себя, своё белое лицо в мутном зеркале… Рама, когда-то позолоченная, давно почернела, амальгама осыпалась, сквозь стекло видна была стена и паутина, свитая много лет назад и много лет назад покинутая хищным свои хозяином, а в том, что осталось от зеркала, отражался кто-то, почти чужой обстановке и воздуху этого дома, кто-то чуть ли не враждебный… Севилья поднял руку и прикоснулся к горлу… Всё-таки это был он…
Когда наступила осень и чередой пошли затяжные дожди, Севилья собрал самые необходимые вещи и смылся из дому под покровом ночи…
Вена встретила его распростёртыми об’ятиями, но Севилья не сразу её узнал. Первые несколько ночей он выходил на улицы и крыши с опаской, а возвращался шокированный и удручённый: Вена напоминала ему старую приятельницу, блестящую светскую даму, овдовевшую и повторно вышедшую замуж; второй брак так изменил её вкусы, взгляды и даже манеру одеваться и говорить, что друзья чувствовали себя неловко в её обществе, а знакомые офицеры искали кого-то, кто мог бы их представить и делали это по второму разу, совершенно не связывая новоиспеченную госпожу D., супругу бравого генерала, с графиней Ф., блиставшей на балах два года тому назад… Когда Севилья был в Вене последний раз, она была сердцем огромной империи, элегантной красавицей, пусть слегка вздорной и немного склочной… Теперь же по городу были развешены флаги со свастикой и выражения лиц у спешащих навстречу людей были новые, чужие… Севилья вдруг обнаружил, что знакомых в Вене у него не осталось: студенты политехнического и молодые лейтенанты погибли на фронтах Первой Мировой; и, словно по волшебству, исчезли креодмы, их запахи ещё метались в колонадах, их меловые знаки не стёрлись пока с кирпичных заборов, но ни одного из них Севилья не увидел даже мельком, даже издалека.
Севилья выходил каждый вечер сразу же после того, как солнце садилось, а если небо было затянуто тучами целый день, он вовсе не возвращался в свой гостиничный номер: бродил на окраинах Вены в густой тьме задворок новых улиц и заброшенных механических цехов. Он выбирал самые грязные и безлюдные места потому, что они соответствовали его настроению. Своих жертв он не выбирал вовсе, они всегда были случайными: кто-то выскакивал из-за угла и сталкивался с креодмэт нос к носу; кто-то в рабочем комбинезоне и забрызганных извёсткой ботинках догонял Севилью и, похлопав по плечу, спрашивал огонька, прикурить замусоленную папиросу; кто-то понурившись, долго шёл впереди Андалусийца, часто останавливался отдышаться и даже не удивлялся, когда в каком-нибудь тупике его догонял голодный незнакомец и, схватив за шею, с размаху бросал на скользкую, покрытую копотью стену.
А в тот вечер в конце ноября Севилье было особенно грустно: он обнаружил, что несколько зданий в одном из старых кварталов, в том числе школа и храм, были почти разрушены… Дома стояли почерневшие от когда-то бушевавшего здесь пожара, в фасадах не осталось ни одного целого стекла и в сумерках окна казались сквозными ранами, запах гари всё ещё не выветрился, и Севилья, у которого комок поднимался к горлу, ближе не подошёл. Ему было нанесено увечье, словно кто-то щипцами вырвал кусок плоти, к которой он только – только начал привыкать. Где-то под рёбрами взвыла резкая боль. Севилья почувствовал одновременно и тошноту и сильнейшую жажду. Он повернулся, чтобы уйти и тут увидел парочку, выходившую из арки под’езда.
Севилья позволил им отойти на приличное расстояние и только тогда решился двинуться следом: что-то жуткое и привлекательное было в молодой паре, петлявшей переулками странной Вены и жавшейся к её равнодушной каменной спине.
Начался дождь. Севилья, бесшумный и невидимый преследовал мужчину в чёрной шляпе и девушку в синей косынке, из-под которой видны были, длинные, густые и тёмные волосы. Он хорошо их разглядел: судьбой назначенные ему в жертвы были уставшие, почти измождённые люди, нервные, торопливые, одетые во что-то мрачное и бесформенное. Севилья кожей, фибрами сатанеющей от голода и желания души ощущал их страх и от этого хотел их крови всё сильнее. Они не могли его слышать и видеть не могли, они не догадывались, что уже довольно долго креодм шёл по их следам, но всё-таки они постоянно оглядывались и, взявшись за руки, прибавляли шаг.
В конце концов, Севилье пришлось почти бежать за ними по гулким улочкам Вены. Это было против всех неписаных правил. Он знал, что не должен их догонять, но ничего не мог поделать со своими ногами и желудком. Желудок требовал крови, ноги бежали, Севилья нёсся вперёд, он слышал только их поспешные шаги и шум воды… И вдруг на него обрушилась целая лавина звуков: приглушённые ливнем крики, свистки, топот и возня. Севилья успел заметить, как его парочка нырнула в тёмную подворотню. За ними туда же побежал некто в военной, вроде бы, форме. Сразу же после него в чёрную дыру, ведущую в проходной двор, вскочил и Андалусиа Севилья.
В подворотне, освещаемое короткими вспышками раскачивающегося где-то на улице аптечного фонаря, да ещё слабым светом упавшего на землю карманного фонарика, произошло стремительное столкновение… Были слышны лишь короткие удары… Потом чей-то голос произнёс:
- Fliht!.. Fridrich, fьhre sie weg!.. Schnell!.. Schnell!..
И сразу же кто-то прыгнул вперёд и буквально перед носом Севильи одним сильным движением свернул шею не успевшему даже пикнуть эсэсовцу, бросил мертвеца и оказался у самой груди остолбеневшего Андалусийца… Севилья очнулся и от такой наглости, от неожиданной смены ролей убийцы и жертвы, от изумления сделал шаг назад, на лицо его упал жидкий свет и рука, уже готовая придушить, остановилась… Снова скрипнул ржавый крюк, вбитый над дверью аптеки, круг света снова переместился и Севилья увидел, что перед ним стоит некто такой же бессмертный и почти такой же голодный, как и он сам…
После того, как прошло секундное замешательство, незнакомец стряхнул с плеча Севильи несуществующую в природе пыль и спросил:
- Кто ты?
Севилья, не до конца ещё оклемавшись, ответил. И услышал тогда нечто вроде:
- Так что же ты, Севилья Андалусиа, как псих какой-нибудь гоняешься за людьми?.. Тем более за этими… Мало того, что их тиранят люгерки, так ещё и ты тоже туда же, – а потом, уже более дружелюбным тоном, – меня зовут Франц Амор, тот, который убежал с евреями, мой брат Фридрих…
Севилья сказал:
- Да, я рад…
Потом судорожно сглотнул и посмотрел себе под ноги. Луч фонарика, начавшего отчего-то мигать, точкой-точкой-тире выхватил распростёртый на булыжниках труп.
- Правильно, – проговорил Франц, – с этим надо разобраться… Помоги мне…
Вдвоём они подхватили тело под руки и втащили во двор. Севилья старался не дышать, новая волна горькой тошноты поднималась из желудка, отвратительными были запахи кожи мертвеца и его плаща. Хорошо ещё, что тащить тяжеленный труп пришлось недалеко, до ближайшей лестницы, узкой и осклизлой.
- Бросай, – прошептал Амор, – в этот дом проститутки водят своих клиентов.
Он присел на корточки, достал из кармана маленькую фляжку, отвернул крышку и вылил содержимое на грудь и в рот мертвеца. Вонь, когда к ней примешался ещё и запах коньяка, сделался просто невыносимым. Севилья отвернулся к стене и прижался лбом к прохладной, вздувшейся кое-где коричневой плитке.
- Пусть думают, что он навернулся в темноте со ступенек, – всё также вполголоса пробормотал Франц, после чего подпрыгнул и пальцами раздавил голую лампочку, свисавшую с потолка на скрученных проводах.
- Пошли, – крео Амор прикоснулся к рукаву Севильи, и тот послушно проследовал в неизвестном ему направлении.
И только когда дверь за ним затворилась и опустилась прикрывавшая вход тяжёлая порт’ера Севилья догадался, что покружив по лабиринтам ночной Вены, они пришли в один из домов квартала врачей и университетских профессоров.
В солидно обставленной приёмной горела прикрытая зелёным колпаком лампа. Тусклый её свет не мог разбавить чернильного мрака в углах комнаты, но глаза Севильи легко разглядели Фридриха, младшего Амора, утопавшего в глубоком плюшевом кресле. Фрид поднял голову, посмотрел на брата, потом с головы до ног оглядел Севилью и спросил:
- Вы избавились от наци?
- Да, – ответил Фран, – а ты провёл их туда, куда им было нужно?
Фридрих кивнул, а спустя какое-то время сказал:
- Не понимаю, зачем они, вообще, выходят из дому после восьми вечера, если знают, что им это запрещено?..
- А зачем Севилья пускается в погоню за убегающими людьми, – проговорил Франц, разливая по бокалам вино, разбавленное йодом, и голос его предательски дрогнул, а горлышко бутылки звякнуло о край богемского хрусталя, – зачем он догоняет пытающуюся спастись жертву, если знает, что делать этого нельзя ни в коем случае никому из нас?
- Инстинкт?..
- Да не, – Фран развернулся и с улыбкой подал питьё всё ещё безмолвствовавшему Севилье Андалусиа, – скорее обыкновенная, знаешь ли, братец дурь…
5 октября 2003 года
