Воскреснет, само собой...

[anna_amargo]

И, наконец, руки дошли перевести на русский язык с украинского третий стих из странного цикла, который вдруг стал образовываться.

Точнее, стих, конечно, второй. Потому, что написался — в Пасхальную ночь почему-то — между стихом О Собаке и стихотворенье О Пленном...

Написался, врезался, и, вот, уже перевёлся даже. И я теперь могу этот в прошлом оставить и следующий начинать высекать из тех странных историй, которым побывала свидетелем...

*     *     *     *
Она страшная и горячая,
как любовница сумасшедшая, кусающая тебя,
царапающая спину ногтями
острыми, окрашенными цветом
кровавым
обещающая позвонить жене твоей,
и смеющаяся над твоим испуганным окриком: «Не смей! Ты слышишь меня?
Не смей даже думать об этом!» 

Она спешно тебя раздевает.

Она с тебя — словно с луковицы шелуху —
снимает сначала фамилию,
потом имя отчество.
И ты остаёшься нагой почти на простреливаемом передке,
прикрытый лишь
позывным,
который шелком, водою пропитанным, пристал к твоей прожаренной
и почерневшей
коже.

Она с удивлением смотрит.
Она влажная и ненасытная, она брала тебя всю ночь,
но так взять и не взяла.
Только зацеловала
губами сделанными из огня, который горит
не сгорая.
Только голову тебе заморочила.

Она смотрит смотрит, а потом бросает тебя и идёт прочь,
переступая тела тех, кто умер, потому что отдал ей одежду
всю,
до последней истончившейся
нитки.

Она идёт.
И именно о ней старая санитарка теперь говорит молодой:

— Ну что ты стоишь? Вытирай его.
Он тебя не покусает.
Видишь, какая она сука Война та, что она сделала с хлопцем.
Вот ранение в грудь, вот раны на ногах и руках,
и ещё, наверно, контузия, потому, что ничего он не помнит.

— Совсем ничего ничего? Даже как его звать?

— Да.
Говорят, как его привезли, то он ещё в сознании был,
и говорил Константиновичу, что мама его Мария какая-то там.

— Боже боже, как жалко.

— Да, жалко. Давай. Хватит уже ныть. Бери и тот бок вытирай.