На самом деле идея

[anna_amargo]

продолжать писать «Roma-amoЯ» не моя и зародилась не во мне. Первое в цепочке звено выковал брат мой, когда с листа переводил Маркобелло всё то, что я накатала. Второе — сам М., когда сказал: «Это всё классно, но для такого большого города, как Рим, парочки одной маловато!»

И музы мои заявили: «Кому мало, тому добавим!» И предложили к написанному дописать ещё два тонких слоя. Ещё две истории. Историю Массимо (ту, которая по намёткам моим, закончится этим рассказом). И историю Анны и двух её мужчин, для которой я уже натаскала кусков из собственного дневника...

Но — чтоб не путать Анну из «Большой Римской Штуки» и Анну Амарго — и чтоб мне самой легче писалось (мне всегда легче пишется, когда я «знаю» персонажей в лицо) — я выбрала лица для пары Анны и Массимо, которые на самом деле никакая не пара...

Ну, и раз «часть Массимо» — по идее — будет писаться в виде кусков «внутреннего монолога» — первый кусок, который (пока мне так кажется) станет идти сразу вслед за прологом — вчерашним стихом — на фотографию того самого снега, выпавшего в Риме в феврале прошлогоднем...



Массимо – про себя:
Мама звонит третий раз. Полчаса её звонками распилены на ровные десятиминутные ломти. «Вы тронулись?» «Нет, мы всё ещё стоим» «Всё, ваша рыба, считай, несъедобна, но вы ещё можете надеяться на чашечку остывшего кофе» И я понимаю, что она злится. Не на пробку многокилометровую, а на меня и на Анну. Анна отвернулась к окну. Она уже сказала всё, что хотела. Сказала: «Надо было брать такси» Сказала: «Выезжать нужно было на полтора часа раньше» Сказала: «Как же я это ненавижу» И ей нечего больше добавить. В прошлом году в этот день мы так же стояли в плотной пробке на Labicana и смотрели, как раздувается над Римом сизый живот низкого неба. Потом пошел снег. И таксист – по акценту калабриец – промычал: «Надо же!» и вылез из машины. Языком пробовать с плохо вымытых ладоней быстро растворяющуюся непогоду. «Какой идиот» - услышал я голос Анны и это был первый раз за три года, когда она что-то сказала. При мне. Пусть не мне, а в пустоту. И двенадцатое февраля две тысячи десятого года стало днём разморозки. Медленного потепления. Оттаивания наших с ней чувств. Не отношений пока. Пока ещё она меня ненавидит. Так же, как пробки. Так же, как всякое вклинивание города плотного в её хрупкие планы. Но я уже решаюсь ей отвечать, не страшась нарваться на ледяной взгляд сквозь мой лоб и на полнейшую тишину. «Чем нам помогло бы такси?» «Не знаю, но всяко приятней, когда не ты за рулём» Солнце скатывается за крыши. Лицо Анны освещают красные косые лучи. И я вдруг, сам себя пугаясь, решаю протянуть руку сквозь эпохи, нас отделяющие, и взять её пальцы. «В следующем году везёшь ты…» - говорю и прикасаюсь к холодной коже, побелевшей на костяшках стиснутого кулака. Она не разжимает пальцев, но и руку не отнимает. Просто продолжает смотреть в окно и вдруг произносит едва слышно: «Ты предатель» «Что?» «Что что? Ты чёртов предатель и… И…» Начинает задыхаться и я тянусь к бардачку за бумажным пакетом. Я говорю: «Анна…» Я добавляю: «Прости…» И смотрю, как она, выдохом наполняя брюхо кулька, постепенно розовеет, наливается злой алой краской. «Массимо, подавись своими извинениями…» - буркает во внутренности пакета. Комкает его и бросает себе под ноги. «Знаешь, - продолжает, - я от тебя ожидала. То есть, то, что ты сделал, не было неожиданностью… Ножом в спину… Нападением с тыла… И от этого только хуже. Только хуже. Когда ждёшь удара и дожидаешься, наконец, тебе в два раза больнее. Падаешь и про себя крутишь так и сяк мысль о том, что вот если бы ты не ждал, так, может быть, и не предали бы…» Я молчу. Я слишком хорошо понимаю всё то, что она говорит. Пробка продвигается вперёд ещё на два метра. Машина, в которой мы с Анной заперты, боком притирается к автомобилю с немецкими номерами, в котором ребёнок, пристёгнутый к синему креслицу, наблюдает меланхолично за тем, как на передних сиденьях громко по-русски ругаются мужчина и женщина. Женщина кричит: «Я хочу работать, но я не хочу, чтобы ты мне говорил, что я работать должна!» Мужчина трясёт головой и пытается встрять. И Анна, которая со своего места может разглядеть даже прыщ у него на носу, вдруг поворачивается ко мне и спрашивает: «Ты когда-нибудь думал о том, что посторонние люди могут принимать нас за пару? В смысле, за семейную пару…» Я качаю головой отрицательно. Открыть рот и соврать я не решаюсь. Анна за много лет мастерски научилась выуживать из моих слов малейшую ложь. Я качаю головой. А она улыбается. И продолжает: «А я думала… И это так забавно. Иногда я думаю, что мы вполне бы могли сойти за мужа с женой. У жён и мужей, как пишут в январском Cosmo, тоже принято ждать предательства и постоянно подозревать друг друга в изменах…» Мне становится страшно, так же как было раньше, когда я понимал – куда клонится наш с Анной разговор, и к какому обрыву он сейчас понесётся, чтоб рухнуть, но не мог предотвратить катастрофу. Я, не шевелясь в водительском кресле, мечусь в поисках выхода. В поисках тех тормозов, на которых можно будет спустить назревающий в слишком тесной двухместной машине скандал, я хватаюсь за соломинку. Я заношу руку над клаксоном. И в этот же момент на спасение мне приходит не вопль моего авто, раздирающий узкую глотку via Merulana, а тихий звонок спрятанного в карман телефона. «Нет, мама, мы всё ещё в пробке. Нет, мы с Анной пока ещё не убили друг друга…»