Два месяца – как один день…
Sep. 19th, 2010 08:55 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anna_amargo HARVORDEENUH – 16
* * *
25 апреля
«Приподымайся на локтях – сумрачный – под нахмуренным небом – мой Гарвордин!!»
Свод небесный (Или всё-таки – пласт небесный?) тёмный, серо-бурый, мутный, переполненный влагой, безсолнечный, безлунный – лёг на город и пытается его раздавить. Раскрошить дома об камни, размазать их по террасам. Но, подходя к Гарвордину со стороны изумрудных холмов, я вижу, как он, стиснув острые зубы, упрямо приподымается на локтях, спиной отталкивая небо обратно вверх…
* * *
Со святым Себастьяном сплошные совпадения.
«Что он там бормочет? – Громко говорил Христиано. Специально громко. Так, чтоб его услышал и тот, кто сидел, замурованный в своей пещере. – Что он лепечет? Мариа, я не понимаю и трети его слов…»
Мы трое стояли у отвеса, в глине которого «египтяне» вырыли себе кельи; в котором они себя заживо похоронили. Мы принесли вино с хинином одному из пращуров моих спутников. Пока Мариано пропихивал бутылки в крошечное отверстие – единственный доступ в заключение - Христиано отступил и сложил руки на груди и скорчил кислую мину.
На обратном пути, когда Мариано начал вычитывать ему за неуважение к старшим, он огрызнулся: «Я не виноват, что эта тварь так и не выучила никакого нормального языка, кроме материнского!» Потом повернулся ко мне и произнёс: «Ты утром на стену у себя картинку повесила?» «Да, - ответила, - репродукцию Гвидо Рени…» Христиано продемонстрировал зубы: «А знаешь, вот этот, у которого мы только что были, он ведь слизывал кровь с груди святого Себастьяна!» И – в сторону Мариано: «И что, после этого ты ещё раз скажешь, что он не сумасшедший?»
* * *
А теперь я сижу за своим столом у своего окна в своей комнате в доме Сангрениоров. Пусть Христиано подтрунивает надо мной, обустраивающейся. Над раскладывание в аккуратные стопочки простой и глянцевой бумаги. Над оправлением и перетряхиванием идеально чистых занавесей и ковров. Над заглядыванием во все ящики и углы. Это только ритуал приобретения, приватизации жилья. И я в точности, до мельчайших подробностей подпунктов, выполняю предписанные правилами действия. Я поселяюсь здесь и я хочу показать всем обитателям этого дома, что для меня эта комната не временное пристанище. Что я собираюсь сюда возвращаться…
* * *
Может, это было бы странно и даже отвратительно там; может, это город Гарвордин меня так меняет, но я не чувствую неловкости, я не смущаюсь ничуть, когда в очередной раз сталкиваюсь с полным отсутствием стыда и совести. У Мариано, например.
Его умиротворённый, сонный, (Мне так хочется сказать это слово, и я его скажу!) его сытый вид действует на меня успокаивающе, а не наоборот. Это должно быть неправильно и, когда я буду перечитывать дома всё, здесь написанное, мне будет не по себе. Но сейчас я слышу (Я слышу!) его ровное дыхание; я вижу пальцы упавшей с подлокотника кресла руки, слегка подрагивающие в такт христиановой гитаре; я вижу вытянутые к огню ноги. К огню, разведённому исключительно для меня, но я смотрю и понимаю – в этот час и ещё, может быть, несколько часов после, Мариано способен наслаждаться этим огнём (Его теплом, шелестом, кряхтением и чириканьем…), способен согреваться у огня и таять вместе со мной. Несколько коротких часов – как обыкновенный человек…
* * *
Утоление жажды – высшее и – одновременно – единственное доступное им наслаждение, с которым никогда не смогут сравниться все остальные: музыка, движение, печаль, погружение в прохладную воду или в морозный воздух, драки и сон без сновидений.
* * *
31 апреля
Ярко-розовое, выгнутое над горами небо. Как будто Гарвордин накрыли огромной детской чашкой какие-то великаны. Холодный воздух, медлительная луна – такого вечера, похожего на клубничную, ядом приправленную карамель, я ещё не видела. Здесь не видела, а в другом месте такого, ясное дело, и не увидишь…
* * *
Нежность, изливаемая мною на любого из них. И нежность ответная. Не пойму до сих пор, почему, сталкиваясь, они не образуют стихиеворота… Ничего не разрушают, не смывают все признаки жизни в том месте – между нами… Между мной и Мариано, к примеру…
* * *
Как часто мне не хочется, а, может, просто не под силу замечать эти различия, иногда мизерные, между мной и ними. Я рассматривала их много часов, дней, недель, месяцев, и, кажется, даже лет. Я смотрела на их тела. Любовалась, восхищалась, изумлялась, ужасалась. И вот только сегодня, случайно взглянув на лежащие рядом на столе свою руку и руку Мариано, я увидела эту самую разницу, которую нельзя было не увидеть. Которую просто невозможно было так долго не замечать. И только моим выдающимся талантом не видеть очевидного; моей слепотой; или вмешательством ангела, лежавшим до сих пор на моих глазах можно объяснить столь запоздавшее открытие.
Я увидела эту изумительную чистоту, невинность, девственную мраморность. Увидела как будто впервые. А всё потому, что впервые осознала – я не вижу ни одной родинки, ни точки, ни одной отметинки.
Я их, конечно, повеселила, когда стала с выпученными глазами ходить от одного к другому и осматривать все открытые части их тел, а некоторые обнажать и, опять-таки, пристально осматривать, в надежде найти хотя бы один изъян. Я находила лишь шрамы. Но шрамы – не изъян. А родинки до сих пор не казались мне изъяном, но теперь, когда я убедилась, что на моих креодмэ мне их не найти никогда, я начала сомневаться…
Я, конечно, не думаю, что моё открытие заставит меня по-другому взглянуть на своё тело. Скорее, это научит меня по другому смотреть на свои глаза; на своё зрение; на свою способность видеть… А, может, и не научит…
* * *
Христиано будет продолжать говорить и не пройдёт и минуты, как я с ним соглашусь. В том, что всё, им сказанное, бесспорная истина. Я соглашусь с тем, что ошибалась. С тем, что все реки не правы. Что они текут не в том направлении, не в ту сторону. С тем, что я была не права, назвав как-то одного из ныне живущих о’креодмов (Симоне И-ги, если память не врёт…) «истоком». Так же, как была не права, считая квартиронанимателей Гарвордина реками, родившимися в таких же истоках, провравшими плотины и заговоры и ныне текущими сонно, почти неподвижно в древних своих руслах.
Ещё чуть-чуть и Христиано, ничего не стараясь мне доказать, докажет таки, что он – Христиано – исток всех рек, давший (Так же, как Мариано, Дориано, Аугусто и Телени…) начало всем струям, родникам, ручейкам и потокам, и оставивший потом всю эту влагу на произвол судьбы. И что это не его вина, что реки текут не в положенном для них пути. Что дети не возвращаются к нему. Что те, кто должен был бы давно упасть в его объятия, до сих пор сопротивляется припадкам жажды и убегает всё дальше и дальше от дарителя вод и влаг…
* * *
Никто из них не ставит перед собой такой цели – бороться со своей жаждой, со своим желанием и победить его. Никто даже не думает, что с этим можно бороться. Все (И я в том числе…) знают, что нельзя, что бессмысленно и поэтому не борются, а только терпят. И я тоже. Я тоже терплю их жажду. Их томление. Их желание. Их хрустальные взгляды, на много часов забытые на стене напротив или на моём плече («Артуро, очнись!» - И взгляд оживает. Артур выходит из оцепенения…)… Их бледность, плавность. И их безмолвие, когда они могут день и ночь просидеть в кресле и не двигаться, не дышать, не выдать ни звука, не вспомнить ни обо мне, ни о себе, претерпевающих нечеловеческие муки…
* * *
Важно быть слушателем. Слушать их. А уж говорят ли они или помалкивают – это с каждым днём, с каждым часом, проведенным здесь, в Гарвордине, в доме Сангрениоров, с каждой минутой, потерянной рядом с ними – становится всё менее и менее важным…
* * *
«К острову среди гор причаливает вечером моё головное сердце…»
И обязательно нужно будет научиться пугаться каждого шороха в этом доме. Каждого лёгкого вздоха. Шепота, проносящегося время от времени по лестницам и этажам… Нужно будет непременно заставить себя верить в то, что это неупокоенные души убитых где-то там, в моём мире, людей бродят по коридорам сангрениоровской касы в поисках того, кто мог бы им посочувствовать им, а вместо этого сочувствует их убийцам. Чувствует их убийц даже тогда, когда дома их нет, и радуется, когда они возвращаются. Радуется каждому прикосновению их рук и губ к своему жестокому голодному сердцу!
* * *
Мне кажется, Мариано вспомнил о Томасе в тот момент, когда говорил: «Как тебе кажется, ты можешь любить кого-нибудь долго?»
Что мне оставалось? Только ответить какой-нибудь банальностью. Вот я и сказала, что способна любить вечно, ну пусть не вечно, но всё равно так долго, как долго будет жить Томас Вирнарин. Самое замечательное, что ему на долю секунды эта фраза показалась, чуть ли, не откровением. А потом он рассмеялся. Я, правда, не знаю чему – тому ли что мне удалось его обмануть, или тому, может быть, что мне впервые удалось прочесть его мысли…
* * *
Печаль Мариано драгоценна. Её нужно, как зеницу ока. Вокруг неё ходить нужно на цыпочках. Не дышать, не говорить, не петь и не играть на флейте… Его меланхолию нужно любить, как его самого, а, может быть, даже больше. К ней нельзя прикасаться ни взглядом, ни тем более руками. К печали нельзя, а его самого просто необходимо обнять, положить голову ему на плечо, сжать его руку в ладонях. Только осторожно, чтоб не разрушить хрустальный замок раньше, чем сам он поймёт, что его печаль не имеет ничего общего с человеческими чувствами. Что это его печаль, а он не человек…
* * *
Предвидеть, предугадывать, предчувствовать – все в Гарвордине лишены этого дара. Даже если он есть, им не пользуются. Так почему, спрашивается, у меня он должен быть?
* * *
Гарвордин вечером. Голодные сумерки, когда даже воздух за окнами Гарвордина становится кухней, на которой готовится эликсир беззаботной вечной жизни. Милосердие; суп на раздачах благотворительных обедов; закаливание кончиков белых пальцев.
Как трудно же им бывает сдерживать себя в себе такими вечерами. Не пролить своей или чужой крови. Ни одной капли! Они вызывают друг друга на дуэли. Гоняют друг друга вдоль стены и вверх по лестницам и террасам. Расцарапывают друг другу руки и плечи. А потом останавливаются вдруг, и смотрят друг на друга так, словно видят впервые и эти руки, и эти плечи, и эти ногти, и эту кровь под ногтями.
А когда взлетает над горами луна (Так быстро, так стремительно, что я даже не успеваю вывести на бумаге слово «луна»…). Когда она совсем неожиданно, совсем некстати разжижает сумрак, делает небо белым, а горы и долину перед лицом Гарвордина – чёрными и лиловыми. Когда наступает, наконец, ночь, они вдруг бледнеют и опускают глаза и расходятся по своим комнатам. Молча. Пожимая плечами. Так, как будто им становится стыдно за эту драку, за это ребячество, за выплеснутые на воздух эмоции. Так, как будто, они вдруг узнают, что такое стыд. Так, как будто, и вправду способны стыдиться и смущаться…
* * *
Сидя в этой прохладной, затенённой комнате и марая листы своими «впечатлениями» и «наблюдениями», я могла бы притворяться, что спасаюсь в Гарвордине от жары, от высокого давления, от украинского лета… Это было бы проще простого… Тогда, как на самом деле я прячусь здесь от предназначенной мне боли. От сдержанных посланий, переполненных тоскою и признательностью. От соблазнов и от возможностей эту боль искать и найти в фильмах, в песнях, в книгах. Если вдруг её, извлечённой из людей, покажется мало для моего огромного и ненасытного сердца и тела…
* * *
Интересно, я всё ещё чей-нибудь Корвэ сейчас, когда сижу за столом у одного из гарвординовских окон? Когда бросила всё и, главное, всех. Бросила там и пришла сюда, чтоб здесь, в городе отделённых – и потому таких же, как и я – отдохнуть. От чего? От кого?
* * *
25 апреля
«Приподымайся на локтях – сумрачный – под нахмуренным небом – мой Гарвордин!!»
Свод небесный (Или всё-таки – пласт небесный?) тёмный, серо-бурый, мутный, переполненный влагой, безсолнечный, безлунный – лёг на город и пытается его раздавить. Раскрошить дома об камни, размазать их по террасам. Но, подходя к Гарвордину со стороны изумрудных холмов, я вижу, как он, стиснув острые зубы, упрямо приподымается на локтях, спиной отталкивая небо обратно вверх…
* * *
Со святым Себастьяном сплошные совпадения.
«Что он там бормочет? – Громко говорил Христиано. Специально громко. Так, чтоб его услышал и тот, кто сидел, замурованный в своей пещере. – Что он лепечет? Мариа, я не понимаю и трети его слов…»
Мы трое стояли у отвеса, в глине которого «египтяне» вырыли себе кельи; в котором они себя заживо похоронили. Мы принесли вино с хинином одному из пращуров моих спутников. Пока Мариано пропихивал бутылки в крошечное отверстие – единственный доступ в заключение - Христиано отступил и сложил руки на груди и скорчил кислую мину.
На обратном пути, когда Мариано начал вычитывать ему за неуважение к старшим, он огрызнулся: «Я не виноват, что эта тварь так и не выучила никакого нормального языка, кроме материнского!» Потом повернулся ко мне и произнёс: «Ты утром на стену у себя картинку повесила?» «Да, - ответила, - репродукцию Гвидо Рени…» Христиано продемонстрировал зубы: «А знаешь, вот этот, у которого мы только что были, он ведь слизывал кровь с груди святого Себастьяна!» И – в сторону Мариано: «И что, после этого ты ещё раз скажешь, что он не сумасшедший?»
* * *
А теперь я сижу за своим столом у своего окна в своей комнате в доме Сангрениоров. Пусть Христиано подтрунивает надо мной, обустраивающейся. Над раскладывание в аккуратные стопочки простой и глянцевой бумаги. Над оправлением и перетряхиванием идеально чистых занавесей и ковров. Над заглядыванием во все ящики и углы. Это только ритуал приобретения, приватизации жилья. И я в точности, до мельчайших подробностей подпунктов, выполняю предписанные правилами действия. Я поселяюсь здесь и я хочу показать всем обитателям этого дома, что для меня эта комната не временное пристанище. Что я собираюсь сюда возвращаться…
* * *
Может, это было бы странно и даже отвратительно там; может, это город Гарвордин меня так меняет, но я не чувствую неловкости, я не смущаюсь ничуть, когда в очередной раз сталкиваюсь с полным отсутствием стыда и совести. У Мариано, например.
Его умиротворённый, сонный, (Мне так хочется сказать это слово, и я его скажу!) его сытый вид действует на меня успокаивающе, а не наоборот. Это должно быть неправильно и, когда я буду перечитывать дома всё, здесь написанное, мне будет не по себе. Но сейчас я слышу (Я слышу!) его ровное дыхание; я вижу пальцы упавшей с подлокотника кресла руки, слегка подрагивающие в такт христиановой гитаре; я вижу вытянутые к огню ноги. К огню, разведённому исключительно для меня, но я смотрю и понимаю – в этот час и ещё, может быть, несколько часов после, Мариано способен наслаждаться этим огнём (Его теплом, шелестом, кряхтением и чириканьем…), способен согреваться у огня и таять вместе со мной. Несколько коротких часов – как обыкновенный человек…
* * *
Утоление жажды – высшее и – одновременно – единственное доступное им наслаждение, с которым никогда не смогут сравниться все остальные: музыка, движение, печаль, погружение в прохладную воду или в морозный воздух, драки и сон без сновидений.
* * *
31 апреля
Ярко-розовое, выгнутое над горами небо. Как будто Гарвордин накрыли огромной детской чашкой какие-то великаны. Холодный воздух, медлительная луна – такого вечера, похожего на клубничную, ядом приправленную карамель, я ещё не видела. Здесь не видела, а в другом месте такого, ясное дело, и не увидишь…
* * *
Нежность, изливаемая мною на любого из них. И нежность ответная. Не пойму до сих пор, почему, сталкиваясь, они не образуют стихиеворота… Ничего не разрушают, не смывают все признаки жизни в том месте – между нами… Между мной и Мариано, к примеру…
* * *
Как часто мне не хочется, а, может, просто не под силу замечать эти различия, иногда мизерные, между мной и ними. Я рассматривала их много часов, дней, недель, месяцев, и, кажется, даже лет. Я смотрела на их тела. Любовалась, восхищалась, изумлялась, ужасалась. И вот только сегодня, случайно взглянув на лежащие рядом на столе свою руку и руку Мариано, я увидела эту самую разницу, которую нельзя было не увидеть. Которую просто невозможно было так долго не замечать. И только моим выдающимся талантом не видеть очевидного; моей слепотой; или вмешательством ангела, лежавшим до сих пор на моих глазах можно объяснить столь запоздавшее открытие.
Я увидела эту изумительную чистоту, невинность, девственную мраморность. Увидела как будто впервые. А всё потому, что впервые осознала – я не вижу ни одной родинки, ни точки, ни одной отметинки.
Я их, конечно, повеселила, когда стала с выпученными глазами ходить от одного к другому и осматривать все открытые части их тел, а некоторые обнажать и, опять-таки, пристально осматривать, в надежде найти хотя бы один изъян. Я находила лишь шрамы. Но шрамы – не изъян. А родинки до сих пор не казались мне изъяном, но теперь, когда я убедилась, что на моих креодмэ мне их не найти никогда, я начала сомневаться…
Я, конечно, не думаю, что моё открытие заставит меня по-другому взглянуть на своё тело. Скорее, это научит меня по другому смотреть на свои глаза; на своё зрение; на свою способность видеть… А, может, и не научит…
* * *
Христиано будет продолжать говорить и не пройдёт и минуты, как я с ним соглашусь. В том, что всё, им сказанное, бесспорная истина. Я соглашусь с тем, что ошибалась. С тем, что все реки не правы. Что они текут не в том направлении, не в ту сторону. С тем, что я была не права, назвав как-то одного из ныне живущих о’креодмов (Симоне И-ги, если память не врёт…) «истоком». Так же, как была не права, считая квартиронанимателей Гарвордина реками, родившимися в таких же истоках, провравшими плотины и заговоры и ныне текущими сонно, почти неподвижно в древних своих руслах.
Ещё чуть-чуть и Христиано, ничего не стараясь мне доказать, докажет таки, что он – Христиано – исток всех рек, давший (Так же, как Мариано, Дориано, Аугусто и Телени…) начало всем струям, родникам, ручейкам и потокам, и оставивший потом всю эту влагу на произвол судьбы. И что это не его вина, что реки текут не в положенном для них пути. Что дети не возвращаются к нему. Что те, кто должен был бы давно упасть в его объятия, до сих пор сопротивляется припадкам жажды и убегает всё дальше и дальше от дарителя вод и влаг…
* * *
Никто из них не ставит перед собой такой цели – бороться со своей жаждой, со своим желанием и победить его. Никто даже не думает, что с этим можно бороться. Все (И я в том числе…) знают, что нельзя, что бессмысленно и поэтому не борются, а только терпят. И я тоже. Я тоже терплю их жажду. Их томление. Их желание. Их хрустальные взгляды, на много часов забытые на стене напротив или на моём плече («Артуро, очнись!» - И взгляд оживает. Артур выходит из оцепенения…)… Их бледность, плавность. И их безмолвие, когда они могут день и ночь просидеть в кресле и не двигаться, не дышать, не выдать ни звука, не вспомнить ни обо мне, ни о себе, претерпевающих нечеловеческие муки…
* * *
Важно быть слушателем. Слушать их. А уж говорят ли они или помалкивают – это с каждым днём, с каждым часом, проведенным здесь, в Гарвордине, в доме Сангрениоров, с каждой минутой, потерянной рядом с ними – становится всё менее и менее важным…
* * *
«К острову среди гор причаливает вечером моё головное сердце…»
И обязательно нужно будет научиться пугаться каждого шороха в этом доме. Каждого лёгкого вздоха. Шепота, проносящегося время от времени по лестницам и этажам… Нужно будет непременно заставить себя верить в то, что это неупокоенные души убитых где-то там, в моём мире, людей бродят по коридорам сангрениоровской касы в поисках того, кто мог бы им посочувствовать им, а вместо этого сочувствует их убийцам. Чувствует их убийц даже тогда, когда дома их нет, и радуется, когда они возвращаются. Радуется каждому прикосновению их рук и губ к своему жестокому голодному сердцу!
* * *
Мне кажется, Мариано вспомнил о Томасе в тот момент, когда говорил: «Как тебе кажется, ты можешь любить кого-нибудь долго?»
Что мне оставалось? Только ответить какой-нибудь банальностью. Вот я и сказала, что способна любить вечно, ну пусть не вечно, но всё равно так долго, как долго будет жить Томас Вирнарин. Самое замечательное, что ему на долю секунды эта фраза показалась, чуть ли, не откровением. А потом он рассмеялся. Я, правда, не знаю чему – тому ли что мне удалось его обмануть, или тому, может быть, что мне впервые удалось прочесть его мысли…
* * *
Печаль Мариано драгоценна. Её нужно, как зеницу ока. Вокруг неё ходить нужно на цыпочках. Не дышать, не говорить, не петь и не играть на флейте… Его меланхолию нужно любить, как его самого, а, может быть, даже больше. К ней нельзя прикасаться ни взглядом, ни тем более руками. К печали нельзя, а его самого просто необходимо обнять, положить голову ему на плечо, сжать его руку в ладонях. Только осторожно, чтоб не разрушить хрустальный замок раньше, чем сам он поймёт, что его печаль не имеет ничего общего с человеческими чувствами. Что это его печаль, а он не человек…
* * *
Предвидеть, предугадывать, предчувствовать – все в Гарвордине лишены этого дара. Даже если он есть, им не пользуются. Так почему, спрашивается, у меня он должен быть?
* * *
Гарвордин вечером. Голодные сумерки, когда даже воздух за окнами Гарвордина становится кухней, на которой готовится эликсир беззаботной вечной жизни. Милосердие; суп на раздачах благотворительных обедов; закаливание кончиков белых пальцев.
Как трудно же им бывает сдерживать себя в себе такими вечерами. Не пролить своей или чужой крови. Ни одной капли! Они вызывают друг друга на дуэли. Гоняют друг друга вдоль стены и вверх по лестницам и террасам. Расцарапывают друг другу руки и плечи. А потом останавливаются вдруг, и смотрят друг на друга так, словно видят впервые и эти руки, и эти плечи, и эти ногти, и эту кровь под ногтями.
А когда взлетает над горами луна (Так быстро, так стремительно, что я даже не успеваю вывести на бумаге слово «луна»…). Когда она совсем неожиданно, совсем некстати разжижает сумрак, делает небо белым, а горы и долину перед лицом Гарвордина – чёрными и лиловыми. Когда наступает, наконец, ночь, они вдруг бледнеют и опускают глаза и расходятся по своим комнатам. Молча. Пожимая плечами. Так, как будто им становится стыдно за эту драку, за это ребячество, за выплеснутые на воздух эмоции. Так, как будто, они вдруг узнают, что такое стыд. Так, как будто, и вправду способны стыдиться и смущаться…
* * *
Сидя в этой прохладной, затенённой комнате и марая листы своими «впечатлениями» и «наблюдениями», я могла бы притворяться, что спасаюсь в Гарвордине от жары, от высокого давления, от украинского лета… Это было бы проще простого… Тогда, как на самом деле я прячусь здесь от предназначенной мне боли. От сдержанных посланий, переполненных тоскою и признательностью. От соблазнов и от возможностей эту боль искать и найти в фильмах, в песнях, в книгах. Если вдруг её, извлечённой из людей, покажется мало для моего огромного и ненасытного сердца и тела…
* * *
Интересно, я всё ещё чей-нибудь Корвэ сейчас, когда сижу за столом у одного из гарвординовских окон? Когда бросила всё и, главное, всех. Бросила там и пришла сюда, чтоб здесь, в городе отделённых – и потому таких же, как и я – отдохнуть. От чего? От кого?
